|
|
Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й С М Ы С Л
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Соломона Воложина
|
14.12.2016 |
|
||||||||
|
13.12.2016 |
Вдруг Михалков зря нападал на Ельцин-центр. Провери.
|
||||||||
|
11.12.2016 |
Дуракам полработы не показывают?
|
||||||||
|
06.12.2016 |
|
||||||||
|
02.12.2016 |
|
||||||||
|
02.12.2016 |
|
||||||||
|
25.11.2016 |
|
||||||||
|
24.11.2016 |
Три статьи о Тургеневе.
Попытка и пытка. Берусь проверить своё предположение, что роман “Отцы и дети” (1862) Тургенева не является произведением художественным, а является иллюстрацией ранее (см. тут и тут) открытого им типа ницшеанца. (Считая, что ницшеанство – это идеал, который лишь оформлен чётко в мысли философом Ницше, а существовал всегда, и задолго до рождения самого Ницше.) Как я буду проверять? Я буду исходить из того, что идеал ницшеанства оказался для русского общества, - занятого народолюбием из-за запоздавшего (лишь в 1961 году наставшего) освобождения крестьян от крепостного права, - настолько нов, что в романах, до романа “Отцы и дети” написанных, никто из читателей этого ницшеанства в своё время не осознал. Сам же Тургенев, наконец, осознал и стал писать “Отцы и дети” так, чтоб и до читателей дошло это новшество. Начнём. Зачем в первом же предложении есть слова: "в запыленном пальто” и "с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками”? Затем, чтоб издеваться от имени автора над обыденностью. А это – признак ницшеанства. "-- Что, Петр, не видать еще? -- спрашивал 20-го мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками”. А зачем автор появляется собственной персоной на 11-й строке романа? "Барин вздохнул и присел на скамеечку. Познакомим с ним читателя, пока он сидит, подогнувши под себя ножки и задумчиво поглядывая кругом”. Затем, чтоб ещё сильнее поиздеваться над обыденностью. Уровень этого барина-замухрышки таков (с подачи автора): "…Николай Петрович поник головой и начал глядеть на ветхие ступеньки крылечка: крупный пестрый цыпленок степенно расхаживал по ним, крепко стуча своими большими желтыми ногами; запачканная кошка недружелюбно посматривала на него, жеманно прикорнув на перила”. Себя он не ставит высоко, раз за 15 вёрст от своей усадьбы приехал на постоялый двор, чтоб встретить сына, выпускника университета, из столицы. – Вот ему достанется, наверно, от молодёжи. "Николай Петрович казался гораздо встревоженнее своего сына; он словно потерялся немного, словно робел”. “…крепко стиснул его [Базарова] обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал". А приори презирает его Базаров. А рука его… красная. Что отвратительно для обычных людей. Базарова автор рисует какими-то медицинскими словами: "волосы, длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа”. – Какой-то и на вид необычный человек. Сверхчеловек – идеал ницшеанца… А вот образ вселенской скуки, столь необходимой ницшеанцу, чтоб всё-всё-всё отрицать: "Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными. Поля, все поля, тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени. Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами. Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей -- и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами...”. Переход к благому всё же описанию весны вокруг оказался грубо оборван криком Базарова, вонью его табака… В жизни царствует Зло. Три главы миновало. Уже по ним видно, что Тургеневу всё ясно насчёт ницшеанства, раз он так настойчиво его перед нами проводит. Даже пока ни на чём, собственно. Продолжим. Одежда Базарова "балахон” – это выражение какого-то пренебрежения к общепринятому: "- Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы с недоумением, взял обеими руками базаровскую "одеженку" и, высоко подняв ее над головою, удалился на цыпочках)”. А вот – слова Базарова о тех, из которых исторически произошёл его тип, о романтиках, тоже считающих мир отчаянно плохим, но не победительных, как их боевые наследники ницшеанцы: "-- Удивительное дело, -- продолжал Базаров, -- эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения... ну, равновесие и нарушено”. Можно сразу задать себе вопрос на засыпку: а отчего Тургенев Базарова убил? Неужели для того, чтоб в выгодном свете подать этого мироненавистника? – Хм. Но тогда это – художественно, ибо подано через наоборот… - Вот те на. А я собрался Тургенева опустить… Я извиняюсь за свою фразеологию. Но я нарочно иду на обострение. Надо отрешиться от пиетета к великому писателю, если собираешься отнестись непредвзято. (Если это непредвзятость – попытка проверить, верно ли, что долго нельзя быть сознанию в неведении относительно сокровенного мироотношения своего хозяина.) "…но звук собственных речей сильно действует на человека, и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом”. Насмехаться над Аркадием (я аж со школы помню это сакраментальное: "не говори красиво”) впредь будут двое: и Базаров и автор. Над братом Аркашиного папаши авторские издевательства, правда, очень и очень скрытые: щёголь… в деревне… Я не уверен, что стоит продолжать вот этак по ходу чтения романа цитировать и комментировать. Мне становится скучно. Всё тайнопружинное наперёд известно. – Вот она, эта ориентировка на открытие идеала, двигавшего автором. Заподозрил, подтверждается – не интересно. Вот и слово произнесено – нигилист. Теперь уж публика заметит такой род мироотношения. "-- Скажи: который ничего не уважает, -- подхватил Павел Петрович…”. Неужели надо самому впасть в экстремизм какой-нибудь, чтоб понимать ницшеанца? Если да, то большинству его не понять. И автору надо его убить, чтоб хоть невольно как-то приняли. Для интересности автор сделает ложный ход – дуэль. Карикатурную. Для интересности автор продемонстрирует неколебимость Базарова и перед любовью. Или что там было? Почитаем… О. Тут можно меня пнуть. За такие слова Базарова: "Исправьте общество, и болезней не будет”. Это у него светская беседа? Для ницшеанца ж мир – плох, и это неизбывно. Хм. Эта Одинцова, оказывается, ницшеанка! "Бывало, выйдя из благовонной ванны, вся теплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле...”. А Базаров в критический миг оказался в роли объекта чужой воли, а не субъектом своей воли. Смотрите на этот непереходный глагол "глянула”: “…притом его руки дрожали. Темная мягкая ночь глянула в комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха”. Одинцова большая ницшеанка, чем Базаров: "…впереди передо мной -- длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти”. Жизнь слишком скучна. Счастье невозможно. И они разошлись. "- …отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете? -- Вы знаете поговорку: "Там хорошо, где нас нет"”. Невольное его признание… невольный её испуг… Каждый – не в себе… И они разошлись навсегда. "Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее -- и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... или безобразие”. "Нет счастья в Этой жизни!” - как бы говорит этим Тургенев. И – дальше спасительная пошлость. "Появление пошлости бывает часто полезно в жизни: оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабывчивые чувства, напоминая им свое близкое родство с ними. С прибытием Ситникова все стало как-то тупее -- и проще; все даже поужинали плотней и разошлись спать получасом раньше обыкновенного”. Это потрясающе. Так возвеличить то, что ненавистно ницшеанцу… Всё через наоборот делает артист. (Навязло уже это “ницшеанец”?) Странно, что роман только чуть за середину перешёл… Впрочем, что странного, раз Базарова ещё и убить надо. Гм. Какой же Тургенев беспощадный. Однако и мастер же изображать тонкости. Как он многократно унизил отца и мать Базарова. Мне аж жалко их стало. От себя я это переживаю. Тургенев, наверно, чтоб быть выше этой мелкости чувств, такого сопереживания от читателя если и хотел, то свысока и над читателем. Правда, помню, помню, как меня душили слёзы в конце, когда стоят эти старики у сыновней могилы, и никаким сверхчеловеком мне автор не представлялся. Тенденциозный я… Вообще, ужасаюсь. Как я могу – в угоду своим приобретённым принципам – даже сметь подозревать Тургенева в нехудожественности, раз я утирал слёзы в конце романа? Или всё же… Вон, на индийских фильмах – ого, как плачут зрители… Усиление знаемых переживаний… От плакальщиц, наверно, тоже здорово плакалось во время оно. А тут – ницшеанство… Смотрите, какая величественная жуть: " -- Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами -- кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я... -- А ты? -- А я думаю: я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!” Как ни злобно это мироотношение, но… Какая красота!.. И как неуютно себя чувствуешь, если ловишь себя на холодной мысли, что этот замечательный образ принципиально недостижимого иномирия, приводящий тебя, красно говоря, чуть не в содрогание, - есть всего-навсего порождение сознания, старающегося усилить знаемое переживание, то есть что перед тобою не порождение вдохновения с обязательной подсознательной составляющей, а перед тобою простая, пусть и мастерская, иллюстрация, вторичность. – Бр. И, соответственно “бр”, - не формальному, как у меня, а содержательному (чуждости земному), - Тургенев совершенно логично заканчивает задушевную беседу товарищей ссорой. Большой он мастер. Вот, прочёл я про то, как досадовали родители на внезапный отъезд Базарова через три дня после приезда… Даже и прислуживающий Тимофеич… "…когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, -- и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку…”. Какая страшная жизнь, - говорит автор… Чего я не понимаю, это того, зачем Тургеневу понадобился этот пафос неумирающей любви Павла Петровича к какой-то Нелли, на которую похожа Фенечка, на которую покусился походя Базаров. Пафос, перетёкший в требование брата к брату жениться на Фенечке. И все эти политические восторги Равенства в крепостнической стране. – Неужели это такая тонкая насмешка Тургенева над старыми, беспомощными идеалистами, каким был и он когда-то? Да! Это насмешка. (Я ж пишу – почти стенографирую: прерываю чтение и записываю. Недоумение возникло – записал, и читаю дальше. Вот и дочитал до явной насмешки.) "…А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею". Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец”. Какая-то особая жестокость у ницшеанца Тургенева – она какая-то мягкая жестокость. Вообще, как здорово книгу читать, а не, скажем, смотреть экранизацию. – Можно в любом месте прекратить чтение и подумать. А подумать есть о чём. В братьях Николае и Павле Кирсановых Тургенев осмеял тип идеала, соответствовавшего так называемому гражданскому романтизму. Его исповедовавшие люди участвовали в многочисленных европейских революциях XIX века. Николай предал свой идеал, не женившись на крепостной Фенечке, а всего лишь переведя её жить в свой дом. А Павел послужил живым примером перерастания гражданского романтизма во что-то маньеристского типа – в веру в благое сверхбудущее, во имя которого и делаются поступки в настоящем: хранить верность любви к какой-то Нелли и быть живым, пусть и непонятным, укором предателю-брату. Базарову же отводится (в сюжетном ходе неудачной любви к Одинцовой) роль временного предателя ницшеанства в пользу романтизму. Этим двум романтизмам уготовано презираемое автором мироотношение. А вот второе внедрение автором себя-натурального – в текст: "- …Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То был сон, не правда ли? А кто же сны помнит? -- Кто их помнит? Да притом любовь... ведь это чувство напускное. -- В самом деле? Мне очень приятно это слышать. Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу”. Мне не хватает ума, чтоб открыть, зачем надо подчёркивать присутствием автора притворство их речей… И зачем сделано, что Базаров заехал к Одинцовой, я тоже не понимаю. Может – чтоб подчеркнуть человеческую слабость, не дотягивающую до того, чтоб быть человеку достойным своего ницшеанства, которое ведь великая вещь. А вот я и совсем потерялся: какая пронзительная сцена взаимного признания в любви Аркадия и Кати, младшей сестры Одинцовой, особенно – Кати: "- …Посмотрите на меня, скажите мне одно слово... Я люблю... я люблю вас... поверьте же мне! Катя взглянула на Аркадия важным и светлым взглядом и, после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила: -- Да. Аркадий вскочил со скамьи. -- Да! Вы сказали: да, Катерина Сергеевна! Что значит это слово? То ли, что я вас люблю, что вы мне верите... Или... или... я не смею докончить... -- Да, -- повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие, прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: "Катя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек”. Я не понимаю, как ТАК может написать ницшеанец, ненавидящий Этот мир, ничего не стоящий по сравнению с ТЕМ, недостижимым. И уж точно, если это написано через наоборот, я не смею называть такой роман не художественным. А зачем это объяснение в любви сделано происходящим почти на фоне объяснения Одинцовой и Базарова в причине их разлада? – Загадка. Неужели – для подчёркивания трагизма положения несгибаемых ницшеанцев? М-да. Опять я почти что всплакнул при чтении о могиле и о посетивших её двух стариках. Глупо… А у могилы жены моей, где я был вчера, я, нет, не плакал. Жизнь меня не трогает. Меня трогают только художественные произведения. Хоть я и подхожу к ним как вивисектор. Ну что в результате? Что Тургенев большущий мастер, это ясно. А вот что есть что-то от подсознания в его романе, я сомневаюсь. Достаточно ли этого сомнения, чтоб “отрешить” Тургенева в этом романе от художественности… Это очень нагло с моей стороны, во всяком случае. Очень сомнителен, наверно, сам принцип классификации по наличию элементов текста, подсознательных по происхождению. Если мыслимо принять мой опус, то, наверно, только в порядке постановки вопроса. Нет. Ещё несколько соображений. Мне покоя не дают "большие, прекрасные руки” Кати из последней цитаты. Тургенев был очень себе на уме, когда сочинял столь пронзительную сцену. Смотрите, что было где-то в начале повествования о втором приезде Аркадия к Одинцовой: "Анна Сергеевна взяла Катю за подбородок и приподняла ее лицо. -- Вы не поссорились, надеюсь? -- Нет, -- сказала Катя и тихо отвела сестрину руку. -- Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши... только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка”. Эта Одинцова чудовищно расчётливый человек. Не аристократка, не герцогиня, какою она виделась Базарову, а истая мещанка. И первый раз вышла замуж по расчёту, и второй. И в романтически-рыцарского вида шведа влюбилась, когда овдовела, но никакого хода своему чувству не дала. И с Базаровым в решительный момент завела разговор о том, как он мыслит своё будущее (а потом, второй раз вышла ж она "за одного из будущих русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова”). Понимай, если б Базаров был таким, как о нём тайно мечтал отец Базарова, и как думалось Аркадию (о чём он при первом разговоре с Одинцовой и рассказал ей), она б Базарову отдалась, а потом бы женила на себе. Но. Раз он дал понять, что на него, в смысле положения в обществе, рассчитывать нечего… "- …К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? Я хочу сказать -- какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы? -- Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я... -- Да, кто вы? -- Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь”. Одинцова – то, что должно вызывать ненависть ницшеанца. Так если Тургенев в потрясающий высокий миг торжества мещанства (объяснение в любви Аркадия и Кати) вставил "большие, прекрасные руки” - что явно есть голос персонажа, а не автора, по объектиности оценки внешности Кати равного Одинцовой, то… Плюс Аркадий же давно сделан умеющим говорить красиво… То есть пафос: "до какой степени… может быть счастлив на земле человек”, - это голос персонажа в словах от автора. И автор оказывается далеко-далеко от мещанских радостей. Себе на уме Тургенев считал, что нельзя перегибать, выдавая на-гора такой свой идеал, как ницшеанство. Вот и не перегнул. Да так, что до сих пор этого, кажется, никто так и не заметил, и он числится реалистом, а не ницшеанцем. Интернет всё знает. Действительно ли никто не считает Тургенева ницшеанцем? – При запросе: “Тургенев-ницшеанец”, - таковые файлы (кроме моих) не находятся. Если и есть соседство запрашиваемых слов, то оно ошибочное. Ницшеанство, этот апогей эгоизма, выводится не как страшнейшее разочарование в социальных революциях и коллективизме, а, наоборот, - просто ляп логический, - как признак революционности (правда, не в прямых словах, а – по ассоциации): "Роман “Отцы и дети” появился на фоне начавшегося революционно-демократического брожения в российском обществе, приведшего к значительным изменениям в структуре русской ментальности и культуре. Для своего времени роман стал знаковым, а Базаров воплотил в себе идеалы нового поколения “шестидесятников” XIX века. Герой подкупал своей бескомпромиссностью, радикализмам, неприятием старых/традиционных авторитетов и норм”. Ну прямо хоть на баррикаду или в тайное общество Базарова! И реалист, мол, Тургенев сам-де, не оправдывает сверхчеловека. * Мне выставили возражение, что по “Асе” и “Вешним водам” нельзя судить, что Тургенев ницшеанец. Это методически хорошее возражение. Ведь я считаю ницшеанство идеалом экстремистского типа. То есть, представляется, что человек, до него дожив, с ним и умрёт, ибо тут – тупик. Превратиться в другой идеал ницшеанство, мол, не может. Ну, если очень уж догматически подойти… Если указанные вещи окажутся сотворёнными после “Отцов и детей” и не окажутся ницшеанскими, то мой вывод о Тургеневе времени “Отцов и детей”, как о ницшеанце, будет, по меньшей мере, сомнителен. Как и если эти вещи окажутся непосредственными предшественниками “Отцов и детей”. Смотрим. “Ася” - 1858, “Вешние воды” - 1872. – Четыре года до и 10 лет после. Читаем их. Начнём с “Аси”. По мотыльковому в прошлом “я”-повествователю мне уже чудится его “нынешний” антагонист – ницшеанец. О-па. Этот мотылёк, отвергнутый одною вдовой, оказывается, играет в романтика. Прекрасный внутренний мир, которому соответствует чудо какая уютная немецкая красота. 6 глав позади. По-моему, описывается, как подсознательно человек влюбляется. “Я”-повествователь – в Асю, якобы сестру Гагина. Конечно, я заведён загадочностью, чего это Гагин и Ася притворяются братом и сестрой. Ну… Процесс влюбления – это для выражения прекрасной внутренней жизни ещё лучше, чем сама любовь. – А Тургенев весь отдаётся изображению прелести этого, якобы распрекрасного романтизма. (Я всё ещё надеюсь, что Тургенев – ницшеанец, и ему скука – эти тонкие чувства.) А вот и странность: "…толпа богомольцев тянулась внизу по дороге с крестами и хоругвями... -- Вот бы пойти с ними, -- сказала Ася, прислушиваясь к постепенно ослабевавшим взрывам голосов. -- Разве вы такая набожны? -- Пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг, -- -- продолжала она. -- А то дни уходят, жизнь уйдет, а что мы сделали? -- Вы честолюбивы, -- заметил я, -- вы хотите прожить не даром, след за собой оставить... -- А разве это невозможно? "Невозможно", -- чуть было не повторил я... Но я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил: -- Попытайтесь”. Ну у неё, положим, упоминавшийся гражданский романтизм. Но у разочаровавшегося в таком романтизме “я”-повествователя обычный ли, индивидуалистский, романтизм? Или тут прорвался голос Тургенева-ницшеанца, сверхиндивилуалиста? А вот и невольные слёзы на моих глазах. Чего? Себя молоденького увидел. "Я глядел на нее, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами -- небо, земля и воды; самый воздух, казалось, был насыщен блеском. -- Посмотрите, как хорошо! -- сказал я, невольно понизив голос. -- Да, хорошо! так же тихо отвечала она, не смотря на меня. -- Если бы мы с вами были птицы, -- как бы мы взвились, как бы полетели ... Так бы и утонули в этой синеве ... Но мы не птицы”. Я б дорого дал, как говорится, если б мне привелось увидеть одну картину, какую я видел на какой-то более чем полувековой давности выставке живописи… Парень и девушка стояли, прижавшись, рядышком на какой-то плотине, что на великой сибирской ГЭС, спинами к зрителям и лицом к далям, что открывались им с огромной высоты плотины… Навстречу солнцу… Вот возьмут сейчас и полетят. Слаб-с. Ни я поехал в Сибирь… Мой идеал унесло из-за поражений в маньеризм, так называемый (в веках повторяющийся), в веру в благое для всех сверхбудущее. А натерпевшегося поражений Тургенева – я жду – унесло в другой экстремизм, индивидуалистский, в "Невозможно" оставить свой след на земле, даже если ты великий писатель. И вот дальше я опять узнаю себя. Как странно, правда? когда приходит любовь, думается о смерти… Или это у меня от неспособности отдаться любви. Я, помню, не мог допустить для себя женитьбы, а что это за любовь – с ограничением?.. Думать же о безграничном – можно. Это ж всего лишь мысли. И – думалось о смерти. Нам обоим, помнится. И ей. Мы были не пара. А что тут за не пара этот “я”-повествователь и Ася?.. Хм. Тот же случай! “Я”-повествователь ещё не хочет жениться… Это – придумано. Это нужно автору для его "Невозможно". Я правильно почуял, что там был голос автора, а не персонажа. Перед персонажем-то не было никаких препятствий – так изображено было в тексте до сих пор. ""Жениться на семнадцатилетней девочке, с ее нравом, как это можно!" -- сказал я, вставая”. Это ерунда. Я-то, в своей жизни, подозревал, что моя пассия – шлюха. Я лишь боялся оскорбить любовь как таковую, и не позволял себе проверить. А этому… Что за надуманное препятствие?.. "…не томился ли я жаждой счастья? Оно стало возможным -- и я колебался, я отталкивал, я должен был оттолкнуть его прочь... Его внезапность меня смущала. Сама Ася, с ее огненной головой, с ее прошедшим, с ее воспитанием, это привлекательное, но странное существо -- признаюсь, она меня пугала. Долго боролись во мне чувства. Назначенный срок приближался. "Я не могу на ней жениться, -- решил я, наконец, -- она не узнает, что и я полюбил ее"”. Разве что "внезапность”… когда ты совсем молодой… А поданная с временной дистанции, она годится… что угодно годится для выражения такой истины: нет счастья на этом свете! Ну нет и всё. Это даже и художественно: ни на чём получился разлад. Ни на чём! – Потому что таков закон: счастья – нет. А вот и прямое доказательство, что Тургенев – ницшеанец. Он не выдержал, как это всегда и бывает с ницшеанцами, и дал “в лоб”: "Завтра я буду счастлив! У счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее -- и то не день, а мгновенье”. Раз есть на свете смерть, то жизнь бессмысленна, и смысл имеет только миг. И опять в самом конце – о могиле. * Хочется ещё два слова сказать о финале “Отцов и детей”. "Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам... Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и поют на заре. Железная ограда ее окружает; две молодые елки посажены по обоим ее концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка -- муж с женою…”. Невозможно оставить след на земле. Даже в виде могилы. Кресты сгнивают, холмики сравниваются дождями и ногами овец. Одна – неколебима, казалось бы. Но нет. Старики умрут, железная ограда проржавеет и падёт. И ничего не останется. * Теперь “Вешние воды”. Начинается многообещающе. В первом же абзаце есть такое: "…то "taedium vitae", о котором говорили уже римляне, то "отвращение к жизни"…”. Там и больше подобного есть. Цитировать не хочется – обрыдло. Плохо одно: это подано так, что будет, наверно, опровергнуто. И мне тогда будет задача, как объяснить выход Тургенева из тупика-ницшеанства. Впрочем – вот что обнадёжило: тут опять, как в “Асе”, воспоминание о давно прошедшем. Читаю я… И думаю: как всё-таки Тургенев умеет живописать! Что ни возьми – живёт. А он всё опять эту немецкую прелесть описывает. Я и сам раз подумал, глядя на виды, что Германия какая-то фантастически красивая страна. А тут ещё, у Тургенева, и эта прелесть итальянцев. Ну облако в штанах!.. Если Тургенев мироненавистник, то как он переносил самого себя, ТАК упоительно описывая прелестную простую жизнь? "Ему было очень хорошо. В однообразно тихом и плавном течении жизни таятся великие прелести -- и он предавался им с наслаждением, не требуя ничего особенного от настоящего дня, но и не думая о завтрашнем, не вспоминая о вчерашнем. Чего стоила одна близость такой девушки, какова была Джемма! Он скоро расстанется с нею и, вероятно, навсегда; но пока один и тот же челнок, как в Уландовом романсе, несет их по жизненным укрощенным струям -- радуйся, наслаждайся, путешественник!” Описывается, как человек застрял в пути домой, ожидая денег, и какая это прелесть. И что ни описывается, как-то ясно, что всё итальянское семейство в путешественника просто влюбилось и не желает с ним расставаться. И как вкусно читается о любой ерунде. Я давно не получал такого удовольствия от описаний. Такая радость жизни не может получиться у человека с экстремистским идеалом. А комментировать по ходу чтения у меня что-то не получается. Такой заворот сюжета… От чтения оторваться невозможно. И вспомните, как ничего не происходит всегда у Чехова, какая нудота вас охватывает, и как это здорово для выражения совсем-совсем чего-то иного, что и есть Абсолют… Где в этой суете у Тургенева Абсолют? М. Тоска какая… Сейчас будет то же, что и в “Асе” – разрушится взаимная любовь. Которая и случается-то как редко… Глава 16-я. Не случилось. Я не представляю, что ж ещё может быть. Но чего не может быть, думаю, – так это счастья этих двух: Санина и Джеммы. Я только что не дрожу. Для передыху я вспомнил такой кусок из “Отцов и детей”: "-- Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами -- кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда...”. Вот и в “Вешних водах” это опомниться некогда, поданное как полное погружение в воспоминание о том, что было. "Был в ту ночь во Франкфурте один счастливый человек... Он спал; но он мог сказать про себя словами поэта: Я сплю... но сердце чуткое не спит...”. Гос-по-ди, что ж может случиться, чтоб расстроить вот-вот наступящее счастье? Вот оно уже наступило. Так что ж его разрушит? "Правду сказать, оба они, он весь бледный, она вся розовая от волнения, подвигались вперед, как отуманенные. То, что они сделали вдвоем, несколько мгновений тому назад -- это отдание своей души другой душе, -- было так сильно, и ново, и жутко…”. Опять эта жуть на пике счастья… "Первая любовь -- та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало -- смерть или новая жизнь, -- всему она шлет свой восторженный привет”. Вот, кем в душе был когда-то Тургенев по очень большому счёту. Так. Глава ХХХ впереди. Но и почти половина текста тоже впереди. – Я в недоумении. На XXXIX главе до меня дошло, как будет разрушено счастье. Санина соблазнит покупательница его имения. Конечно, для такого выверта надо много текста. В “Асе” было быстрее и естественнее при всей там неестественности. Я не думаю, что Тургенев меня убедит. Хотя… Не будь я невзрачным, как я однажды нечаянно подслушал о себе разговор двух девушек… А Санин же, как и сам Тургенев, – конфетка. Ну. Не знаю… Это я про авторское “убедил-не-убедил”. Убедительно, что не чувствуешь авторского морального осуждения. Сам о себе чего только ни помнишь, а живёшь. Ничего… Если это – мастерское изображение… Ну да. Мастерское. Но – человека себе на уме. Что я имею в виду? Тургенев описывает дальше всё-таки стыд Санина, но – не убедительно, по-моему. И потому, думается, что ему, Тургеневу-ницшеанцу, сверхчеловеку, изрядно противен просто человек, слабодушный. Как, словно бы, думает этот сверхчеловек: не были б люди слабы – было самое то, не было б на Этом свете Зла. А так… Тьфу на вас всех! Так это – хоть гнев. А в XLIV главе уже обычная, привычная для ницшеанца скука. Наконец, и Германия описывается тускло, как и Россия: "…и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли; их заменили новые улицы, уставленные громадными сплошными домами…”. Ну вот. Слезливый я. Опять увлажнились глаза – от того, что пришло-таки от Джеммы из Америки во Франкфурт письмо Санину. Вот проклятье! Зачем Тургенев это сделал со мной? Зачем он сделал, что Джемма пишет, что брат её сделался гарибальдийцем и погиб? – Тургенев же должен презирать сентиментализм и Добро? Зачем он пишет так, будто есть-таки на свете Добро? Будет, во всяком случае, торжествовать когда-нибудь, если мы будем в него смиренно верить… Притворяется? Не хочет напирать на обычных людей? Реалист? Его, мол, дело – лишь описывать, как бывает… Я не знаю, прав ли я с ницшеанством Тургенева в “Вешних водах”… Нет. Я всё же вернусь, хоть думал, что кончил. Это ведь какая мерзость этот Полозов, муж совратившей Санина женщины. Он пользуется тем, что перепадает ему от богатства жены, за то, что он соглашается, чтоб та сношалась с кем и сколько ей угодно. Он даже на пари с этой своей женой пошёл. Та сказала, что соблазнит Санина за пару дней, а он ставил, что не соблазнит. – И всё это Тургеневым описано замечательно мягко и намёками. То есть настоящего отношения Тургенева к описываемому по характеру описания узнать нельзя. И весь этот финальный сентиментализм и прогарибальдийство – то же, что безразличие к вопиющему типу Полозову. То есть Тургенев всё-таки ницшеанец – он над Добром и Злом. 3 июля 2016 г. И всё-таки… Все мои разыскания не убедили одного оппонента, что Тургенев – ницшеанец: почитайте, мол “Порог”. Оно такое короткое, что его можно целиком процитировать. "Я вижу громадное здание. В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка. Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос. — О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает? — Знаю,— отвечает девушка. — Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть? — Знаю. — Отчуждение полное, одиночество? — Знаю... Я готова. Я перенесу все страдания, все удары. — Не только от врагов — но и от родных, от друзей? — Да... и от них. — Хорошо. Ты готова на жертву? — Да. — На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить!.. — Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени. — Готова ли ты на преступление? Девушка потупила голову... — И на преступление готова. Голос не тотчас возобновил свои вопросы. — Знаешь ли ты,— заговорил он, наконец,— что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? — Знаю и это. И все-таки я хочу войти. — Войди! Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею. — Дура!— проскрежетал кто-то сзади. — Святая!— принеслось откуда-то в ответ. Май 1878”. Это про народников. "В основу пропаганды организации легли не прежние социалистические принципы, непонятные народу, а лозунги, исходившие непосредственно из крестьянской среды, то есть требования “земли и воли”. Целью своей деятельности в своей программе они провозгласили “анархию [без центральной власти, т.е. федерацию федераций, а не безобразие, с которым стал ассоциироваться анархизм в ХХ веке из-за перегиба в насилии] и коллективизм”. Конкретные требования заключались в следующих пунктах: - передача всей земли крестьянам - введение полного общинного самоуправления - введение свободы вероисповеданий - предоставление нациям права на самоопределение Средства достижения этих целей включали организаторские (пропаганда, агитация среди крестьян и других сословий и групп) и дезорганизаторские (индивидуальный террор против наиболее неугодных правительственных чиновников и агентов охранки)” (Википедия). Пропаганда шла туго, и они сосредоточились на политическом терроре. Полный разгром народников царским правительством наступил через несколько лет после написания Тургеневым этого стихотворения в прозе. Ещё до полного разгрома они стали раскалываться и уходить, во всяком случае, от террора. И как относиться к словам: "ты можешь разувериться…”? – Это – от знания Тургеневым их дел, или от предчувствия их краха? От знания (см. http://www.e-reading.club/chapter.php/33132/26/Lebedev_-_Turgenev.html). И вот как оценить бескомпромиссное столкновение? Причём, не из будущего, не из сегодня? Как оценить из того времени? Если принять мою заинтересованность в доказательстве ницшеанства Тургенева… Можно ли это стихотворение понять как ницшеанскую позицию “над Добром и Злом”? Причем, верно понять? Что значит превалирование текста о беззаветности девушки? Не уравновешена ли она негативно воспринимаемой мистикой: "угрюмая мгла”, “непроглядная мгла”, “леденящей струей”, “глухой голос”? Или это так нарисованы неизбежные невзгоды революции? И тогда понятно финальное мистическое "откуда-то”. Это воплощение ингуманизма идеала маньеристского типа. Это – не вожделенная мистика ницшеанского идеала, противополюса маньеризму. Тургенев против маньеризма. Он не зря ввёл отстранённого “я”-повествователя ("Я вижу”). Это с его точки зрения – негативность мглы и всего, перечисленного как плохое. Но и гуманизм выглядит (с его же, наверно, точки зрения) отрицательно: "проскрежетал”. (Надо ли объяснять, почему гуманизм у обозвавшего девушку дурой? – Если надо – скажу. Гуманизм – мягок, терпим, не чёрно-бел. И плохо относится к чёрно-белому подходу к действительности, к такому, какой у девушки.) То есть сталкиваются ингуманизм с гуманизмом. Маньеризм с мещанством. Какова ж равнодействующая их совместного воздействия на читателя? Я считаю, что соперничать могут лишь два идеала: ницшеанство и пофигизм (если этот последний – отсутствие идеала – можно числить по разряду идеалов, так же вечно повторяющийся, как и идеалы всех типов). Но пофигизм не мрачен. Он равнодушен. А тут – мрак. Мало, что это (из-за смыслового текстового наполнения) – ингуманистический мрак. Небезразличие мрака иррадиирует на равнодействующую. То есть она – ницшеанская. “Я”-повествователь находится над Добром маньеризма и над Злом мещанства. И вот как теперь себя поймать на предвзятости, если она проявила себя? В упомянутой ссылке ничтоже сумняшеся написано: "Теплый луч любви и сочувствия согрел последнее десятилетие жизни писателя”. Эти слова, с одной стороны, подтверждают ницшеанство творчества Тургенева предшествовавшего этому десятилетию (1883-10=1873; т.е. и “Вешние воды” – 1872 – написаны ницшеанцем, что совпадает с моим разбором). Ницшеанство ж – это холод и приятие смерти. С другой стороны, нисколько ж тепла вы не чувствуете в этом “Пороге”. Я автора той статьи понимаю. Он раб историзма. Изменилась обстановка в стране – изменился и Тургенев: "В начале 70-х годов в России наметился новый общественный подъем, связанный с деятельностью революционных народников. Он вновь повернул Тургенева лицом к России и русскому” (Там же). И – сыплются факты биографии: "Он близко сошелся с одним из идейных вождей и вдохновителей “хождения в народ” П. Л. Лавровым и даже оказывал материальную помощь в издании сборника “Вперед”. Дружеские чувства питал Тургенев к Герману Лопатину, П. А. Кропоткину, С. М. Степняку-Кравчиискому. Он внимательно следил за всеми бесцензурными эмигрантскими изданиями, вникал в тонкости полемики между различными течениями внутри этого движения. В спорах между лавристами, бакунинцами и ткачевцами Тургенев проявлял большую симпатию к позиции Лаврова. В отличие от Бакунина Лавров считал, что русское крестьянство к революции не готово. Потребуются годы напряженной и терпеливой работы интеллигенции в деревне, прежде чем народ поймет необходимость революционных перемен. Не одобрял Лавров и заговорщическую, бланкистскую тактику революционной борьбы Ткачева, который проповедовал идеи политического террора, захвата власти в стране горсткой революционеров, не опирающихся на широкую поддержку народных масс. Более умеренная и трезвая позиция Лаврова была во многом близка Тургеневу, который в эти годы глубоко разочаровался в правительстве и в своих друзьях, трусливых либералах, решительно порвал с М. Н. Катковым и его журналом “Русский вестник”” (Там же). Но разве биография не второстепенный материал? Разве не важнее ТЕКСТ стихотворения в прозе? А я б сказал, что важнее биографии логика изменения идеалов. Ницшеанский – это экстремистский тупик. Из него нет выхода. Наиболее полно выражают автора не поступки в жизни (и не его слова в ней), а скрытый художественный смысл его произведений. Экстремы же идеалов – вне истории. Если историческое изменение идеалов, взаимопревращение, можно изобразить бесконечной синусоидой, то экстремы – вылетом с этой кривой. Вылетом, обрывающимся вместе со смертью художника. Разве что он станет писать нехарактерные для него произведения. Поделки. * Я не утерпел… В той статье, где "Теплый луч любви и сочувствия согрел последнее десятилетие жизни писателя”, есть, мол, подтверждение: "Особую группу произведений 70-х — начала 80-х годов составляют так называемые “таинственные повести” Тургенева: “Собака”, “Казнь Тропмана”, “Странная история”, “Сон”, “Клара Милич”, “Песнь торжествующей любви”. В них Тургенев обращался к изображению загадочных явлений в человеческой психике: к гипнотическим внушениям, тайнам наследственности, загадкам и странностям в поведении толпы, магической, необъяснимой власти умерших над душами живых, телепатии, галлюцинациям, спиритизму. К концу XIX века и в России, и на Западе к таким явлениям возник живой интерес в связи с кризисом философии позитивизма. Л. Н. Толстой высмеял спиритические увлечения русской интеллигенции в драме “Плоды просвещения”. Тургенев отнесся к ним несколько иначе. В письме к М. А. Милютиной от 22 февраля 1875 года Тургенев так определил основы своего миросозерцания: “Я преимущественно реалист — и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно, ни в какие абсолюты и системы не верю, люблю больше всего свободу — и, сколько могу судить, доступен поэзии”. В “таинственных повестях” Тургенев верен этим принципам своего творчества. Касаясь загадочных явлений в жизни человека и общества, ни о каком вмешательстве потусторонних сил он предпочитает не говорить. Пограничные области человеческой психики, где сознательное соприкасается с подсознательным, он изображает с объективностью реалиста, оставляя для всех “сверхъестественных” феноменов возможность “земного”, посюстороннего объяснения. Привидения и галлюцинации мотивируются отчасти расстроенным воображением героев, болезненным состоянием их психики, нервным перевозбуждением. Тургенев не скрывает от читателя, что некоторым явлениям он не может подыскать реалистической мотивировки, хотя и не исключает её возможности в будущем, когда знания человека о мире и самом себе углубятся и расширятся” (Там же). Так я взял и прочитал одну из таинственных повестей, “Песнь торжествующей любви" (1881). Думаю, вот где будет "Теплый луч любви”. И что я увидел. Отстранённое авторское обрамление старинной, мол, мистической истории времён эпохи Возрождения: "Вот что я вычитал в одной старинной итальянской рукописи:” Это в начале. А в конце – такое: "На этом слове оканчивалась рукопись”. А внутри о том, что добро не бывает без зла. В соответствии с возрожденческой разнузданностью (о которой как-то мало кто знает) рассказано, что забеременеть можно с помощью супружеской неверности. У меня впечатление, что у ницшеанства с его “над Добром и Злом” симпатия всё-таки склоняется ко Злу: всё-таки это мироотношение является реакцией на бесплодные потуги Добра в виде революций XIX века сделать жизнь на планете лучше. А вообще моя победительность (вот с этим хоть утверждением, что зрелый и поздний Тургенев в глубине души – ницшеанец; что ни беру разбирать – всё удаётся и удаётся доказать своё: пусть и только самому себе доказать), - так вот эта победительность, я боюсь, может меня сделать невменяемым, одержимым сверхценной идеей. Ну хотя бы идеей в общем одинаковой смены в веках типов идеалов друг другом… Или неизменяемости идеала экстремистского типа… Если б директором был я, я б вменил в обязанность учить этому в школе. * "Ну а теперь убедил?” - спросил я упоминавшегося оппонента, отослав то, что вы, читатель, только что прочли выше. – “Нет”, - получил я в ответ вместе с направлением к роману “Накануне”. Он оказался написанным в 1860 году. То есть после “Месяца в деревне” (1856) и “Дворянского гнезда” (1859) про которых мой разбор дал ответ, что это – произведения ницшеанца. – Вот будет облом, подумалось, если окажется, что “Накануне” (и название-то какое бодрое) не таким же идеалом рождено… А ну. Какова первая фраза, во-первых? "В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека”. Нич-чего не говорит эта фраза. Перед нами разбег, неизвестно куда. Вот это здорово: "Тишина полуденного зноя тяготела над сияющей и заснувшей землей”. Время остановилось. Вневременье. Впрочем, я натягиваю. Надо побольше прочесть и потом только комментировать. Ну вот. Мне уже надоело, а Тургеневу нет – он всё наслаждается описыванием пустого человека, Шубина. Одного из этих двух на траве из первой фразы. Хм, дикая мысль: а вдруг это живописуется нуда жизни? В её благополучии… "Родительская власть никогда не тяготела над Еленой, а с шестнадцатилетнего возраста она стала почти совсем независима; она зажила собственною своею жизнию, но жизнию одинокою. Ее душа и разгоралась и погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленным, не то непонятным”. Уж не из этого ли романа Чехов заполучил свою манеру скукой чуть ли не выводить читателя из себя? Ну-с. Перспектива проясняется. Забрезжил революционер Инсаров (борец за независимость Болгарии). – Пара Елене, давно ждущей кого-то такого. Я думаю, Тургенев посадит в лужу эту любовь. Всё ж – зря в этой жизни… А вообще, тут Тургенев похож на эти теперешние сериалы, в которых всё наперёд угадываешь. Отчего их и не смотришь. Но тут – взялся за гуж… Читаем. Это не тихое издевательство над целеустремлённым (Болгарию освободить) человеком? "Особенно долго возился он с письменным столом, который никак не хотел поместиться в назначенный для него простенок; но Инсаров, с свойственною ему молчаливою настойчивостью, добился своего”. Думаю, влюбив в себя Елену, Инсаров отбудет в Болгарию. А Тургеневу то и надо: нет счастья на Этом свете. (Признаюсь, меня зло берёт, что я взялся доказывать свою правоту насчёт ницшеанства Тургенева чисто количественным образом: и тут-де, и тут, и тут он один и тот же. Но, ладно. Вдруг я ошибаюсь. Это было б даже здорово… Мне б пришлось бы искать, как объяснить исключение из правил… Но, господи, впереди ещё две трети текста! Или необходимая для ницшеанства нуда обязывает писать так много?..) Я читаю и прямо чувствую, как противно Тургеневу писалось, как он тащил себя за волосы, описывая эту скучную-прескучную жизнь, даже и её страсти: "…но о Болгарии вообще говорил охотно со всяким. Он говорил не спеша о турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях своих сограждан, об их надеждах; сосредоточенная обдуманность единой и давней страсти слышалась в каждом его слове”. Хм. Тургенев нашёл способ излить своё раздражение на скуку – отдать его Шубину, который, безответно влюблённый в Елену, предчувствует своим чутьём художника, что та в Инсарова влюбится, конечно. Отдать Шубину и изображать. Всё не непосредственно себя выражаешь, что противно большому художнику. – Нам, читателям, остаётся только прозревать нецитируемое, что всё описание у Тургенева идёт через презрения типа: всё – суета сует. "-- Господин Инсаров молод? -- спросила Зоя [взятая для дочери матерью компаньонка Елены, пустейшая особа]. -- Ему сто сорок четыре года, -- отвечал с досадой Шубин”. Меня что-то раздражает Тургенев с этим его другим влюблённым (и чуть было не взаимно) в Елену – с Берсеневым. Настойчиво выводит его какой-то овцой, предназначенной на заклание. Меня что-то всё в Тургеневе тут раздражает. Эта возня вокруг Инсарова. Как окружение короля в театре, которое должно показать, что король – именно король. Куда пропала тонкость Тургенева? Бр. Противно: Елена спрашивает Инсарова так, словно в ней какой-то подсознательный второй человек готовится уехать с Инсаровым в Болгарию. "…трудно выучиться болгарскому языку?” Ужас: я дурак? Это ж Тургенев просто издевается над возвышенными чувствами: "- … Я уверен, вы полюбите нас [болгар]: вы всех притесненных любите”, - говорит Инсаров Елене подводя политическую базу под её будущую с ним вместе борьбу за свободу Болгарии на территории Болгарии. Потому так всё грубо. "- …У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость! Инсаров замолк на мгновение и снова заговорил о Болгарии. Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он кончил, она еще раз спросила его: -- Так вы ни за что не остались бы в России? А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед. Он в этот день стал для нее другим человеком. Не таким она провожала его, каким встретила его за два часа тому назад”. Два часа, а всего диалога у Тургенева на это 60 строчек. И с какой стати Инсаров сам пришёл, а не с Берсеневым, как всегда… – Топорно. И блестяще иронично (про, вдруг, прогулку в Царицыно): "Впереди шли Елена и Зоя с Инсаровым; за ними, с выражением полного счастия на лице, выступала Анна Васильевна под руку с Уваром Ивановичем. Он пыхтел и переваливался, новая соломенная шляпа резала ему лоб, и ноги горели в сапогах, но и ему было хорошо; Шубин и Берсенев замыкали шествие. "Мы будем, братец, в резерве, как некие ветераны, -- шепнул Берсеневу Шубин. -- Там теперь Болгария", -- прибавил он, показав бровями на Елену”. А вот… Нет, это грубо всё-таки. (Я предвижу, что Инсаров сейчас проявит свой героизм. С хулиганами.) Или не грубо? А просто – насмешка автора над героизмами… "Елена пожала (в первый раз) руку Инсарову и долго не раздевалась, сидя под окном; а Шубин улучил время шепнуть уходившему Берсеневу: -- Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!” Мне с досадой пришло на ум, что Тургенев же не гнушается шаблоном. Любовный перелом у него раз за разом в романах случается на природе, на прогулке, на фоне радующейся большой компании… И кончает он всегда умиротворением эпилогов… И всё это – суета сует для ницшеанца… "Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля [Берсенев и Инсаров] возвратились на свою квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла травы, и первые жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной воздушной бездне, откуда, как одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда”. Но я и до середины текста пока ещё не добрался. И пусть я окажусь не прав. Я чего не представляю – это что можно ещё такое придумать, чтоб такой объём текста понадобился… Наконец-то я перестаю угадывать, что будет. Я вот что думаю (и пусть это будет лишним контролем мне): раз старушка наворожила Елене счастье, в часовне, то антихристианский (раз ницшеанец) Тургенев как раз и не даст ей счастья. Нет же счастья на Этом свете. И вот, через несколько строчек (ничуть не вопреки моим выводам), – достигнутое счастье (с мыслью о смерти): ""Он тут, он любит... чего ж еще?" Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной”. Я, кажется, догадываюсь, зачем Тургеневу нужно ещё столько текста впереди (теперь – больше трети). Ему ж надо достигнутый миг счастья оставить только мигом без продолжения. Чем же в этот раз он убьёт возможное счастье как длящееся состояние? Так. “Накануне” вещь называется, наверно, из-за кануна Крымской войны (октябрь 1853 – март 1856): "в один из самых жарких летних дней 1853 года” - было в первом предложении романа. Войну эту Россия проиграла. Так что мои опасения, что бодрое название не вяжется с ницшеанством (которое мрачно) были ошибочны. – Оч-чень хорошо. Дело идёт к ещё одному доказательству, что я прав насчёт идеала Тургенева. Но читаем, читаем. Мне уже стало интересно. Впрочем. Ясно. Он уедет в Болгарию, чтоб воевать, а её не возьмёт. И его убьют. Вот и невозможно счастье. Хм. Не так. Он её берёт собой. Но ей нужен паспорт. О-па. Не в лоб, так по лбу. Там какая-то трудность с паспортом. Хм. Совсем просто? Он вдруг заболеет и умрёт? – Это было бы самое то. (Меня всегда смущает всеизвестность в романах XIX века. Будто персонажи там все связаны мобильниками и социальными сетями века XXI. Откуда хозяин квартиры Инсарова знал адрес дачи, снимаемой Берсеневым в Кунцево, куда переехал Инсаров на лето, чтоб уметь послать к Инсарову двух болгар? Откуда этот хозяин узнал московский адрес Берсенева, чтоб сообщить, что Инсаров заболел?) Хм. Выздоравливает… Вот мучитель этот Тургенев. Ну хорошо. Что ж теперь их разлучит? Это я так твёрдо верю в плохой конец; ибо не может быть хороший конец у экстремиста ницшеанца. Тургенев же не реалист (неэкстремист), чтоб жизнь – всё-таки жизнь! – дала и какую-то радость, - как Дуне Выриной (из “Станционного смотрителя”) хорошую семью; не всё ж одни несчастья. Та-ак. Оказывается, уже и повенчались. И уезжают вот-вот. В Болгарию. – Неужели я пролетел? "…говорят, Инсаров кровью кашляет; это худо”. Во. Это уже лучше. (Боже! До чего я дошёл с этим своим спесфисским подходом к произведениям искусства…) Однако "говорят” это лишь слова. А на деле вот уж и отъезд. Вот уж и отец дочку простил и приехал попрощаться. – Я проиграл? Как-то неподобающе это у меня… Разве так делается исследование? Впрочем, тут ещё не конец. Бр. Аж мурашки побежали по спине… Или дотерпеть? Немного до конца осталось. Я потом признаюсь. Ну вот. Инсаров умер. Я всё же прав оказался. (Я, правда, не дочитал до самого-самого конца. Но ничто моей правоты уже не изменит.) – Дочитаю. А потом посмотрим, надо ли признаваться. Вот, практически, конец: "Смерть как рыбак, который поймал рыбу в свою сеть и оставляет ее на время в воде: рыба еще плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее -- когда захочет”. Конец, вполне достойный ницшеанца: жизнь – бессмысленна, раз есть на свете смерть. Смысл имеет только миг. Он был. Далее там ничего не значащий эпилог с перечислением персонажей и их судьбы. Да и миг – бессмысленный. Ужас. Может, это и неправда (это я признаваться собрался)… Когда Инсаров с Еленой беспричинно и счастливо смеялись в Венеции от всего, там был такой кусок: "…с своей стороны, Инсаров пришел в восторг от спины и икр того энергического мужа в зеленой хламиде, который стоит на первом плане тициановского "Вознесения" и воздымает руки вослед Мадонны…”. Так хламида не зелёная, а красная. Это как у Симонова жёлтые дожди в его “Жди меня…”. Он не мог объяснить редактору, зачем именно жёлтые дожди. Подсознание поэта требовало повтора звука “ж”. И, поскольку это было подсознание, сознание Симонова было бессильно перед сознанием редактора (и только случай спас). То же, представляется с зелёной, по Инсарову, а на самом деле красной хламидой. Одним из признаков Гармонии высокого и низкого в Высоком Возрождении была треугольная компоновка. Она соединяла основание равнобедренного треугольника внизу с вершиной вверху. И в том “Вознесении” бёдрами красного треугольника являются два апостола, а вершиной – Богоматерь. Ценность исчезающего мига жизни, накатившая на Инсарова и Елену, и ввергшая их в смешливость, в том числе и поводу икр (такая низость) в чём-то противоположна ценности Гармонии, выраженной Тицианом. Всему существу Тургенева было необходимо ввести от себя (над Добром и Злом) ноту диссонанса в восприятие окружающего Еленой и Инсаровым (чуть позже он это сделал и словесно: "камериере [прислуживающий] пожимался и шаркал ногами, а выходя от них, покачивал головой и раз даже со вздохом шепнул: poveretti (бедняжки!)”). Так если за эту фразу отвечало сознание Тургенева (он давно вёл дело к смерти Инсарова), то за слова "в зеленой хламиде”, я думаю, отвечало подсознание. И, поскольку я теперь впал в фанатизм: не признавать художественным то произведение, в котором нет хоть одного элемента, происшедшего непосредственно от подсознательного идеала, - то я-целый с облегчением могу перед этим внутренним фанатиком во мне признать Тургенева художником в романе “Накануне”. * И как вы думаете, мой дорогой читатель (да, дорогой, раз дочитали до этого места), убедил я своего оппонента? – Отнюдь. Наоборот. Предмет моей гордости – предсказательная сила мысли о тупиковости ницшеанства, побудившая меня ожидать плохо конца романа и радоваться подтверждению этого ожидания – этот предмет моей гордости был назван… натяжкой. Я до сих пор под натяжкой понимал слабенькое объяснение того, чего не ожидал. Что значит – нетривиальный взгляд на Тургенева… Оппонент готов белое назвать чёрным, лишь бы не принять непривычное. 7 июля 2016 г.
Обидно. Какими психологическими казусами меня огорошили читательницы моих статей о Тургеневе… Всё женщины… Одна, прочтя у меня предложение об эпилоге романа “Накануне”, сумела сказать, что я не дочитал этот роман до конца. Другая сумела назвать натягиванием предмет моей гордости – предвидение (я до того роман не читал) плохого конца в этом же романе, исходя из посылки, что, впадая в идеологический тупик, каким является ницшеанство (а это очень мрачное мироотношение), художник из тупика выйти не может, т.е., если он был уже ницшеанцем до написания “Накануне”, то он и в этом романе будет таким же. Третья критикесса, зная моё мировоззрение (не ницшеанское), сумела увидеть в моих статьях о “Дворянском гнезде”, “Накануне” и др. проекцию меня. – На что только ни пускаются женщины, чтоб не поколебалось их устойчивое мнение о Тургеневе не как мизантропе (а ницшеанец же обязательно всё видит в чёрном свете). Я аж полез искать единомышленников. Нашёл. Только если Ницше заменить на Шопенгауэра: "...индивидууму объективная действительность является чужим, даже угрожающим “чудовищем с железными когтями” (В.Г. Белинский), которому надо “покориться” или которое надо “отрицать”, “разрушить” (М. Штирнер, Б. Бауэр). У Тургенева подобный дуализм, абстрактное противопоставление творческой индивидуальности и общества как исключающие друг друга концепции показывается в эссе “Фауст” (1845 г.). Такое интеллектуальное настроение — чувство бессилия индивидуума перед мощью общественных и исторических процессов — в 1840-х годах подготовило основу рецепции Шопенгауэра, который утверждал, что внутри мира господствует иррациональная, слепая, неизменяемая “воля”, в сравнении с которой индивидуальные представления о свободе, о счастье, о смысле истории являются лишь обманчивой иллюзией… [тогда как] "мир”, где “...жалуется и стонет Хаос, ... плачут его слепые очи” (“Довольно”) " (http://www.turgenev.org.ru/e-book/filosof.htm). Регина Нойхель написала. А вот целая работа: “Шопенгаурианские мотивы в “стихотворениях в прозе” И. С. Тургенева” (http://cyberleninka.ru/article/n/shopengaurianskie-motivy-v-stihotvoreniyah-v-proze-i-s-turgeneva). – Написала Е. А. Киселёва. Есть же справедливые женщины на свете. Но всё равно тяжело на душе. Как можно ТАК всё переворачивать?.. И это ведь где? В стране Условности, какою является искусство и интерпретации его произведений. – Так в собственно жизни каково? – Одно спасение, что я в жизни почти что не участвую. А то б умер уже давно. Или можно этих женщин-перевёртышей понять. Они ж – консервативны. А тут – переворот (ну кто эту Нойхель или Киселёву читал?!). – Да не принять меня любыми средствами! Можно при этом сознание как бы слегка отключить. Женщины ж. Впрочем, и я хорош. Вижу ж, что ошеломляющий взгляд у меня получается. Надо как-то дипломатичнее, что ли, с ним знакомить. Как те же справедливые Нойхель и Киселёва. Дуализм-де у Тургенева… Или – всего лишь мотивы… И потом Шопенгауэр это ж не Ницше. Как пошутил один, Ницше начинал философствовать в скверном настроении, а Шопенгауэр – в хорошем. Второй помягче. А я жёсткого припаял к, казалось бы, мягкому Тургеневу. Шопенгауэр – это романтика, пассивность несчастного лишенца-автора. А Ницше – это активность (ненависть и презрение), пусть и бесплодная, того же человека. И вообще, не подпёрся я авторитетными ссылками. Создаётся впечатление, будто я – Колумб. А какая вероятность, что – кто? – я! – могу оказаться Колумбом? – Отторжение. Любыми средствами. Впрочем, что толку подпираться? Важно ж новое! Ну, хотя бы оттолкнусь от авторитета. Что пишет Киселёва? "Интеллектуальная резиньяция [полное подчинение судьбе, безропотное смирение, отказ от активных действий] по Шопенгауэру сопровождается у Тургенева эмоциональной непримиримостью с логическим выводами той самой философии, которую он, на первый взгляд, поэтически воплощает…”. Но, извиняюсь, это ж и значит, что Тургенев уже не за Шопенгауэра, а за Ницше (я имею в виду почуянную суть, а не прочтённую; самого Ницше Тургенев мог и не читать, а просто предчувствовать). Завтра, завтра! Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами! И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на неё, на себя, на будущее… О, каких благ он ждёт от будущего! Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день? Да он этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять - и хорошо делает. ''Вот завтра, завтра!'' - утешает он себя, пока это ''завтра'' не свалит его в могилу. Ну, а раз в могиле - поневоле размышлять перестанешь. Май 1879 Восклицательные знаки текста – чьи? Тургенева или персонажа под именем "человеку” и “он”? Да и троеточие? По-моему, обоих. А финальная точка, по-моему, - только Тургенева. Но на неё иррадиирует восклицательный знак заглавия, только тургеневский (там персонажа ещё нет). Вот эта иррадиация и является "эмоциональной непримиримостью” автора. Общность же восклицательных знаков в тексте (автора и персонажа) – мнимая. У персонажа эмоциональность глупости. А у автора – эмоциональность неприятия самого мироустройства, содержащего глупость. Пораженческое приятие столь плохого мироустройства автором в последнем предложении (шопенгауэрство) опровергается иррадиацией восклицательности заглавия. 8 июля 2016 г.
|
||||||||
|
23.11.2016 |
Подсознательное предвидение разрыва.
|
||||||||
|
14.11.2016 |
|
||||||||
|
13.11.2016 |
До чего доводит то, что нечего читать.
|
||||||||
|
12.11.2016 |
|
||||||||
|
09.11.2016 |
|
||||||||
|
06.11.2016 |
|
||||||||
|
05.11.2016 |
Андерсон, который не сказочник.
|
||||||||
|
04.11.2016 |
|
||||||||
|
28.10.2016 |
|
||||||||
|
26.10.2016 |
|
||||||||
|
24.10.2016 |
|
||||||||
|
21.10.2016 |
|
| << 71|72|73|74|75|76|77|78|79|80 >> |
 |
Редколлегия | О журнале | Авторам | Архив | Статистика | Дискуссия
Содержание
Современная русская мысль
Портал "Русский переплет"
Новости русской культуры
Галерея "Новые Передвижники"
Пишите
|
© 1999 "Русский переплет"
