28.11.2019
12:39

На рожон

26.11.2019
13:39

Я оскорблён

22.11.2019
21:36

Какой позитив стоит за негативом?

22.11.2019
13:47

Ну что это?

20.11.2019
20:52

Ну что поделать...

19.11.2019
16:27

Панпсихизм?

17.11.2019
12:45

Страдания с современным искусством

15.11.2019
12:49

Контрики

14.11.2019
16:05

Серость

11.11.2019
22:44

Я в ужасе

10.11.2019
13:30

Трудности

08.11.2019
17:23

Понять значит простить

07.11.2019
15:52

Вольному воля

Я очень не люблю неограниченности. Даже на инженерской работе, помню, даже считая самое начало темы самой творческой частью. Может, влияло детство пай-мальчика. Вот и в литературо- и искусствоведении я, в итоге, насобирал догм (взаимосогласовавшихся в моей голове) и в них втискиваю разбор очередного произведения предположительно, что искусства. Я не насильничаю и догмы изменяю, если произведение не поддаётся втискиванию, но это, в общем, опять оказывается втискиванием в модернизированные по случаю догмы. И то, что выбранные мною догмы чаще не приняты в научном мире, чем приняты, они не превращают меня в революционера. Традиционалист, короче, до мозга костей при всём новаторстве.

Догма, в которую я собираюсь втиснуть роман Пелевина “Тайные виды на гору Фудзи” (2018) состоит в некой прокоммунистичности автора, в антипотребительстве с заигрыванием с буддизмом, в антикапитализме. Такими передо мной предстали прежде разобранные его романы и куча ранних рассказов. – Вот мой традиционализм и ожидает, что и сейчас будет то же.

Нескучность занятия состоит в том, что я теперь (в отличие от себя прежнего) ищу следы подсознательного идеала автора, чтоб назвать произведение художественным. При всей мути понятия “подсознательный идеал” дело не совсем пустопорожнее, ибо я за следы считаю вполне чуемые вещи: крайнюю неожиданность или какую-то недопонятность образа и противоречивость текста. Ну и гарантом является моя искренность (я надеюсь, что фальшь и ошибка недолго остаются мною незамечаемыми). Неангажированность надо упоминать? – Я с этой деятельности не кормлюсь. И, вроде, умею замечать, когда меня тянут мои политические и нравственные пристрастия. И по пустому не пишу. Я могу не заметить и перегрузить статью словом “это”, но это вряд ли сказывается на поиске истины.

В свой последний подход к “Generation П.” (см. тут) я обратил внимание на яростную эмоциональность автора, сказывающуюся в том, чтоб ежестрочно городить ерунду, довольно успешно не бросающуюся в глаза. Ежестрочно!

В романе “Тайные виды…” первое, в чём я заподозрил ерунду, оказалось на 47 странице:

"- Вы должны понимать, друзья мои, что в современной Америке всем заведуют неоконы, то есть бывшие троцкисты”.

Полез в интернет:

"Многие неоконсерваторы являлись представителями нью-йоркской еврейской интеллигенции 1930-х годов. Они придерживались левых политических взглядов (часть — троцкизма) и выступали против сталинизма… Большая их часть в дальнейшем стала либерал-демократами”.

Мне это не понятно. Как это они от всегосударственности троцкизма дошли до всего лишь состояния, когда "менее склонны возражать против вмешательства государства в жизнь общества (в частности, против увеличения налогов)” (Википедия). И не ясно, имеет ли мне смысл разбираться, как. Ибо Пелевиным поданы слова в плане освоения персонажем, Таней, того, "что из услышанного и усвоенного пригодится, отразится, засверкает и ослепит”. Ей теперь надо учиться делать из себя вид содержательного субъекта и чтоб вид был достаточно надёжен.

Ясно, что в случае с неоконами Пелевиным выдана не белиберда. В этом романе он ярость к потребительству собрался выражать, видно, безэмоционально, сухо выдаваемой правдой о низости.

Или всё же не так просто?

Троцкий отличался несгибаемой последовательностью. Раз Россия начала революцию в надежде на поддержку всеевропейской революции, а в Германии она задерживалась, значит, надо было её подтолкнуть. Как? Своим примером (в расчёте на бывшее братание противников в окопах): "Ни мира, ни войны, а армию распустить”. На эту позицию перешло всё ЦК партии большевиков. Потому что это была середина между мнением большинства, что войну против монархий нужно продолжить, и Лениным, который считал, что воевать некому.

"Тем временем втайне от ЦК Троцкий частным образом договорился с Лениным о том, что, если немцы вопреки его оптимистическим расчетам все же двинутся в наступление, он, Троцкий, уполномочен подписать мирные условия” (http://rushist.com/index.php/jewry/4842-trotskij-i-brestskij-mir).

То есть белиберда в формуле Троцкого была внешней. А персонаж Пелевина хватается именно за внешнее. Ради увеличения белиберды:

"Нынешние неоконы по-русски не говорят и Троцкого изучают в переводе. Им, видимо, неправильно перевели, и они решили, что “распустить” означает “растлить”. Отсюда и мужеложество, постепенно внедряемое в войсках”.

Это – иллюстрация того, какое Таня получала образование в юридическом институте? Или Пелевина начинает утягивать его ненависть?

Она "взялась за психологический научпоп”.

“Блеск! Ядовитый Пелевин”. "...женщина должна быть не ворчащей подстилкой, а психологом и другом – понимать мужские проблемы и каждый раз приходить на помощь…”. И это мысль-де Тани. – Вот на каком уровне будет третироваться Потребление.

Одно плохо: тут найдётся недопонятность? Или Пелевин исписался. В смысле идеал его перешёл из подсознания в сознание. И всё теперь у него только от головы.

 

Пытаясь учуять след подсознательного идеала своим подсознанием, я вынужден следить за малейшими ассоциациями при чтении в своём сознании и за ассоциациями со своей жизнью в том числе. И вот, прочитав, как рационально организована человеком, нанятым воротилой Фёдором Семёновичем, - в прошлом Федей, - его встреча с одноклассницей Таней… Мне вспомнилось, какое омерзение меня постигло однажды. – Я по личным делам приехал в Подмосковье и жил у двоюродного брата моей матери. И после дел возвращаться “домой” мне было здорово противно. Почему? Из-за чрезмерной прибранности в квартире. Я уже не помню, куда там нельзя было садиться и что нельзя было делать (у меня плохая память), но чувство омерзения помнится до сих пор.

Не на что-то ль подобное рассчитывает в читателе пробудить Пелевин? – Не только Таню нашли в её заброшенности после бурной жизни, когда молодость прошла. Не только предложили подписать несколько бумаг (ведь женщины охотятся на миллионеров). Но и нашли где-то размеры носимой ею обуви и одежды. И куплены резиновые сапоги и всё другое, во что приблизительно она была одета, когда их, старшеклассников, отправили собирать картошку в близлежащий совхоз. Там, видите ли, Федя в щёлку подглядел, как Таня мылась в бане. И соответствующая территория (от того совхоза что-то ещё осталось, кстати) была арендована и охраняется. Чтоб никто не помешал свиданию. И сохранилась та тропинка, которая вела к бане. Так именно к ней Таню подвезут на автомобиле… Среди вещей было и жёлтое полотенце, подобное тому, которым тогда Таня была обёрнута.

Ну?

Я начинаю воображать, какая ненависть должна клокотать в Пелевине, чтоб так невозмутимо обо всём этом писать.

Но. Невероятица – ого какая. Тропинка сохранилась… Полотенце Федя запомнил и точно такое же спустя столько лет нашли… – Так такую невероятицу сочинить толкало вдохновение, а то горело от вполне осознаваемой Пелевиным ненависти к рационализму, капитализму и всему такому.

"Но почему тогда полотенце? Зачем? Ведь его не будет видно под всем остальным.

С другой стороны, сейчас уже прохладно, осень. Вдруг дождь… Наверно, Федя предлагает два варианта на выбор. Или нет, нет… Все просто.

Она завернулась в полотенце, а потом надела сверху комплект спецодежды. Что у нее под курткой, не было видно. Вот так и пойдем, прошептала она, так и пойдем… Действительно, не раздеваться же перед охраной. И гармония не нарушится. А когда сниму, будет ему полотенце. Обо всем подумали”.

Однако есть ли шанс, что в таком страстном скрыто-публицистическом произведении найдётся след подсознательного идеала?

 

А вот голос автора во внутреннем монологе Тани:

"…с такой точностью, кажется, не реконструировали даже пушкинскую дуэль”.

Впрочем, это что. Через несколько строчек – неожиданность: Федя, одетый, как и тогда, как и тогда распахнулся, оголившись. Только тогда Таня этого уже не видела, удирая. А теперь увидела. Не ахти что. И… Федя запахнулся, повернулся и ушёл. А Таня – тоже. Плача.

Объяснить эту неожиданность я не могу. – Ну и хорошо. Только 76-я страница. А всего – 413.

 

Впрочем, немного дальше читая – понял. На нижней ступени счастья расположено у автора стартапа, Дамиана Улитина, предложившего услуги олигарху Фёдору Семёновичу, обеспечение возможности обидеть обидчика. Это не сказано в тексте, но можно реконструировать: психоаналитик вник и определил, что Федю обидело в юности то, что красавица одноклассница Таня им пренебрегла; значит, надо теперь пренебречь ею; что легко, ибо она стала высокооплачиваемой шлюхой и уже немолода; надо посеять в ней надежду, и потом Федя ею пренебрежёт; что гарантирует её обиду на Федю.

Тот факт, что до этого дано додуматься самому читателю, не означает, что это было невнятно Пелевину. Нет. Он для того и дал нам подводку: Таня в поисках тихой пристани как вариант сама выбрала Федю (он стал знаменит как олигарх), став за ним по прессе следить, вырезать его фото, срастила одно со своим фото. Пелевин совершенно злонамеренно плёл интригу. Ради демонстрации нам, какая это аморальность – капитализм.

То есть непонятность оказалась не такого свойства, чтоб заподозрить в ней след подсознательного идеала Пелевина. Прокоммунизм давным-давно стал его осознаваемым идеалом. И я, наверно, покажу этим вот разбором романа, что Пелевин исписался.

Что исписался, мне намекает начало второй части. Теперь Дамиан Улитин предлагает Фёдору же новый вариант счастья. Тот, наверно, будет тоже бесчеловечный. (Пока мимоходом ввёрнуто, что Дамиан вместо 20 тыс. долларов, назначенных Тане Фёдором Семёновичем, дал ей под расписку 7, точно рассчитав, что олигарх проверять расходы Улитина не станет.) То есть Пелевин, предполагаю, взялся тупо перечислять на примерах, как морально плох капитализм.

 

Ну вот я добрался до второго варианта обретения счастья. Просветления с помощью эмопантографа. Эмо – это эмоции. Механизм скопирует переживание тибетского монаха в голову Феде. И до читателя доводится дело в виде письменного (таковы условия эксперимента) отчёта Феди той же Тане. – Так нелепая ситуация. Я должен поверить, что олигарх Федя способен к литературной деятельности. А я не могу на такое согласиться (самый мне лично известный мог всего лишь фотографировать необычность – виды Тибета). – То есть тут уже просто писательский промах. – Это я ещё не дочитал до описания просветления. Что Пелевину это, может, и по плечу, я ещё могу предположить. Но Феде…

Вот меня раз по телевизору загипнотизировал Кашпировский. Под музыку (забыл её, но знаю, вспомнил бы – напел бы). У меня слёзы счастья полились. Но больше я ничего толкового вспомнить и написать не могу. – Я не знаю, на что рассчитывает Пелевин.

Ну вот я прочёл про первый сеанс. – Совершенно замечательный образ – чего? – скажем, нирваны. – Если б он был дан от автора, я б его восхищённо процитировал бы. Но он дан от персонажа – я помню – пишущего отчёт Тане. И – никакого сочувствия. И никакого понимания, что этим хотел сказать Пелевин, ненавидящий – знаю – это своё порождение, Федю.

Я премного удивлён, что можно так много писать о безмерном счастье второй джаны. Так это названо. – Впрочем, я вздремнул от такого чтения. Сказать, чтоб было интересно продолжать чтение, я не могу. Я просто втянулся в отчёт о чтении.

И вот должен сказать, что я наткнулся на некую непонятность:

"…я [мол, Федя, мол. Тане] вспомнил его после опыта. Постараюсь его сейчас расшифровать.

Мы почему-то думаем, что “жизнь” должна опираться на органику, на разных червей и обезьян, ползающих по поверхности громадных каменных шаров. И других вариантов мы просто не видим. До такой степени, что у нашего Бога есть свойственный приматам волосяной покров – борода, за которую его то и дело хватают отважные человеческие мыслители.

Но “жизнь” – это просто переживание ограничений и обязательств, накладываемых материей на сознание. Сцепление одного с другим на некоторое время. И происходить это сцепление может любым способом, какого только пожелает сознание, выдумавшее эту самую материю для своего развлечения”.

Написано так, словно общепринят не материализм (сознание вторично), а идеализм (сознание первично).

Ни так думать олигарх не может. Ни я не понимаю, зачем так поступать автору, будто он имеет дело не с читателями-материалистами. Верующие в реальной жизни по моим наблюдениям ведут себя вполне как материалисты. И Пелевин это не может не знать, даже создавая перед зрителем образ атора-идеалиста. (То есть, понимаете, что я отличаю образ автора в данном романе от Пелевина. Сам я считаю, что сознание чем-то соответствует той вселенной, которая его породила. Например, структурой. При других условиях в Большом взрыве 13 млрд лет назад структуры могло и не создаться. И я не знаю, каково тогда могло – и могло ли вообще – создаться сознание.)

Вывод такой:

"Конечно, это нечеловеческие состояния…

Но разве “нечеловеческое” – это всегда плохо? Нет, Танечка, иногда это очень даже хорошо. А вот “человеческое” – давай уж будем честны до конца – это практически всегда плохо. В том смысле, что почти всегда больно и абсолютно всегда крайне ненадежно…”.

Впрыснута аморальность как норма.

Она-то – норма, но для буддистского идеала. А идеалов – много. И одного из них след я хочу найти в этой книге в качестве подсознательного (чтоб сметь назвать произведение художественным).

Но у меня пока впечатление, что Пелевин в этой части книги занялся внушением (заражением) буддизмом, как вполне знаемой идеей. В чём нет никакой художественности.

Или не так?..

"…потом ссадили в навозную кучу возле покосившегося крыльца – и сказали: “Экскурсия закончена”.

И какая мне теперь была разница, что моя куча навоза покрашена золотой краской?”.

Осуждение заражения буддизмом предполагает действие другого идеала? Какого? Прокоммунизма?

Но так кончается рассказ про вторую джану. Теперь будет третья.

Хм. Как быстро о ней.

Четвёртая.

В общем, как переход от оркестра счастья к одной флейте, а потом и к тишине (сравнение Пелевина).

И как это ни занятно, а как-то скучно. Ничего не происходит.

И как знать: это Пелевин так подстроил или я виноват? Если подстроил то зачем? Чтоб я сказал: мура этот буддизм?

 

Похоже, я догадался верно. – Следом идёт описание, как делятся впечатлениями о джанах три олигарха. И это – разговор бандюг.

Незаметно как-то, что отчёт Тане (скриботераия) кончился. Хотя… Глава называется: 2.1. Индийская тетрадь. Джаны. И до её окончания 4 листа. Но я сомневаюсь, что тут, в необъяснимой забывчивости автора о скриботерапии, кроется искомая мною недопонятность как след подсознательного идеала Пелевина.

А вот и еще непонятность: не может Дамиан, - допрашиваемый олигархами о джанах, что после четвёртого, - не может говорить с ними как с равными себе по образованию. А именно: применил термин “Сутра Сердца” со сноской, что это такое:

"…В пустоте нет формы, нет эмоций, нет восприятий, нет воли, нет сознания, нет органов чувств…”.

Или… Неужели?..

Дамиан это вспоминает в порядке шутки, что Воланду-де из “Мастера и Маргариты”, издевающемуся над СССР, страной вечного дефицита: "что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!”, - зачитали про “Сутру Сердца”. Так если для шутящего Дамиана дефицит нирваны – напомнил дефицит в СССР, то ясно, что для Пелевина будущий коммунизм не тот, к какому так неудачно, с вечным дефицитом, стремился СССР: “каждому – по неограниченным материальным потребностям”. А иной – “каждому – по РАЗУМНЫМ потребностям”.

Пелевин, выражая сокровенное, забыл, что умнейший Дамиан не должен так проколоться, что забыл, с каким быдлом он разговаривает.

Или думать, что нюхнувший наркотик Дамиан не в себе?

Из дальнейшего чтения я ничего не почерпнул, кроме забывчивости Пелевина объявить о конце скриботерапии (письма Тане).

Ясно, что тут никаких персонажей не было, а был один Пелевин, подозреваю, что признавшийся читателю, что буддизм это муть, раз для допытывающегося Феди его монах "скользкий собеседник”.

 

Я прерывал чтение. И читал другое. И там было про балдёж в кино в отличие от сосредоточенности перед живописным полотном. Так у меня впечатление от прочтения ещё одной главы “2.2 Las nuevas cazadoras. Жизель” (“Новые охотницы” по-испански), - от прочтения главы, как я понял, о феминизме, - впечатление, что Пелевин дурачит читателя тоже балдёжем. Я прочёл главу, как автомат, умеющий читать. (Неужели это потому, что я мужчина, и мне пофиг феминизм?)

Или Пелевин так наглядно показал, что этот капитализм ничем увлечь не может?

Или он всерьёз занимается развлечением публики не разучившейся читать книги?

Будет жаль, если я прокололся в надежде не на чтиво.

Впрочем, есть, кажется, шанс Пелевина хоть как-то оправдать.

Ведь становится непереносимо скучно, когда переходишь к следующей главе “3.1. Индийская тетрадь. Инсайты”. Опять это письменное описание всего-всего Тане. – Олигархи хотят проникнуть ЗА 4-й джан и больше не платить монахам за помощь. – А что пишет о непереносимости только что прочтённый мною Беньямин?

"Возможности меркантильного использования своих произведений дадаисты придавали гораздо меньшее значение, чем исключению возможности использовать их как предмет благоговейного созерцания [какое бывало в прежние эпохи перед живописным полотном]… Картина Арпа…



Арп. По законам случайности. 1933.

не дают… времени на то, чтобы собраться и прийти к какому-то мнению. В противоположность созерцательности, ставшей при вырождении буржуазии школой асоциального поведения…” (https://e-libra.ru/read/386699-proizvedenie-iskusstva-v-epohu-ego-tehnicheskoy-vosproizvodimosti.html).

Тут необходимо остановиться, чтоб понять, о какой созерцательности при вырождении буржуазии речь.

Речь о времени перед мировыми войнами, Первой и Второй, если войны, считать вырождением буржуазии, которая входила в историю со знаменем благополучия взамен феодального неблагополучия.

"…задолго еще до 1789 г. Франция вступила в период небольших народных восстаний. Восшествие на престол Людовика XVI в 1774 г. послужило сигналом к целому ряду голодных бунтов” (Кропоткин. https://e-libra.ru/read/338624-velikaya-francuzskaya-revolyuciya-1789-1793.html).

Мировые войны (прошедшая и назревающая для Беньямина в 1936-м) были порождением гигантских потребностей, были безумием. Тем не менее перед Первой Дерен (имя которого я опустил в цитате, противополагающей его Арпу) в своём ницшеанстве уводит зрителя вообще в идеал метафизического иномирия (вместо того, чтоб бить тревогу о нависшей мировой войне).



Дерен. Суббота. 1914.

Раз название “Суббота”, значит, перед нами верующие иудеи. Но! Почему так мрачно всё, когда иудеям предписано в субботу радоваться? Ведь даже траур ими прерывается на субботу. Почему женщина собралась накрывать почти пустой пока стол, когда религия предписывает стол накрыть заранее? – Значит, это не необычный, а обычный и мрачный (как обычно!) день. С особой, разве что, скукой, если ты исполняешь запреты деятельности формально, и если ты не заменил их погружением в общение с Богом. Чего мы на картине не видим. – Это антирелигиозная картина. Она отрицает Этот скучный-прескучный мир. – Ради чего, если божественное обесценено? – Ради вообще иномирия (но не того света религии, где души спасутся). Как факт – чего образом являются искажения нашего обычного и привычного пространства в этом чуть не сверху показанном столе (когда всё показано сбоку)? – Иномирия. Или в этом не от окна направлении теней от кофейника и от женщины справа и в этом вдруг отсутствии тени от книги... Или в этом показывании нам дна тарелки… А соедините мысленно начало и конец дуги левого и правого краёв стола. Ведь получившиеся прямые не сходятся вдаль, а расходятся! И задний край стола, прерванный посредине для наших глаз книгой и рукою среднего персонажа, ведь не составляет одну линию! А почему не вертикален правый край окна? И почему так круто уходит вверх, а не горизонтален край тумбочки, что слева?

При созерцании всё это, может, и не доходит до сознания зрителя (может, и сам Дернен бессознательно так все в картине портил, делал ненормальным). Но до подсознания-то зрителя всё это точно доходит. И заставляет в созерцательный транс впадать. А на носу мировая война. И надо что-то делать. А ничего неделание получается – есть аморальность, асоциальность. И что тогда морально, социально?

"…возникает развлечение как разновидность социального поведения. Проявления дадаизма в искусстве [тот же Арп] и в самом деле были сильным развлечением, поскольку превращали произведение искусства в центр скандала. Оно должно было соответствовать прежде всего одному требованию: вызывать общественное раздражение” (Беньямин).

Как эта морока-чтение про джаны.

Другой, литературной оппозицией созерцательности Беньямин назвал стихотворения Аугуста Штрамма.

Караул

	Крест башни вдет в звезду Конь вдыхает мглу Лёд дребезжит сонно Рябь тумана Трепет Дрожь озноба Гладит Шепчет Ты! 1915

Вот такой же социальной (ибо против асоциального капитализма, вот-вот мир в Третью мировую войну вгонящий по своему идиотизму хапужному) оказывается у Пелевина разглагольствования феминистки Жизель, письмо-отчёт олигарха Фёдора Семёновича Тане. Читаешь о каких-то вещах, столь же мало трогающих тебя, как чёрные пятна в картине Арпа. Социальную антикапиталистическую ярость Пелевина можно почувствовать в этом словесном потоке.

"Весь вечер я думал про непостоянство. Осознать изменчивость феноменов… А разве я ее не осознаю? Что тут еще понимать? Разве я не в курсе, что это такое?

Вот ты, Танек, например. Была в школе такой красивой девчонкой, а стала натуральной ватрушкой. Нет, ты и сейчас симпатичная, даже очень. Какой-нибудь араб вообще с ума сойдет, они ценят женскую мягкость. Но изменение налицо… Да чего там ты – все государство трудящихся за это время слилось, никто даже не понял почему. Тоже изменение.

Правда, думал я, все эти изменения медленные. Относительно нашей ежедневной суеты мир в практическом смысле неподвижен. Вот как небо – смотришь на него, и кажется, что облака сделаны из вечного небесного камня. А еще через пять минут вспомнишь, глянешь вверх – и где он теперь, камень?”.

Только большая цепкость внимания, какой обладаю я, позволяет мне констатировать, что это не малосмысленный набор слов, как у Аугуста Штрамма. Это о способе перейти из 4-го джана дальше: заметить в том ничто, что в 4-м, есть признак непостоянства – и… перенесёшься куда-то ещё дальше. Но рядовой-то читатель так не может. – Он зато и не увидит тут антикапиталистическую, сдерживаемую пока-социальным-бессилием, ярость автора…

Ну а я при своей внимательности всё задрёмываю от такого практически словоблудия. Можно рекомендовать как снотворное.

"Мой ум стал стремительно перемещаться от одного ощущения к другому, и везде обнаруживал одно и то же. Как если бы, взыскуя божественных тайн, я гонялся за Зевсом, принявшим форму орла – и все время настигал его, но этот огромный орел каждый раз оказывался сделанным из множества колибри.

Каждая из птичек проносилась передо мной по очереди, и я отчетливо различал ее клюв и хвост, и не мог понять, в какой из них прячется тайна. Я догадывался даже, что любую колибри можно точно так же увидеть в качестве крохотного облака мушек, а каждую мушку…

Словом, это было неописуемо. Приятного в этом, положим, не было – но это было интересно и не похоже ни на что другое”.

 

Дочитал я до неприятного для Пелевина момента: он свой прокоммунизм вдруг проявил почти в лоб, обнажено показав насмешку в “Хищных вещах века” Стругацких над прежним коммунизмом (где каждому – по неограниченным материальным потребностям {ошибочной, но всё таки попыткой достичь всеобщей справедливости}).

Я это понял как насмешку, ибо сам про-иной-коммунист: считаю, что тогда люди будут жить в неприкладном искусстве (творцами или сотворцами), то есть – в условности, с тончайшими страстями постижения подсознательных идеалов авторов (а разумным материальным обеспечением займутся роботы, ну и ухаживающие за ними люди в минимальной дозе своего времени). Это довольно скучно. Я сам так теперь живу. И мне тревожно за мой коммунизм, если я верно его предугадываю.

"Когда-то в детстве я читал книгу Стругацких “Хищные вещи века” – там был описан абсолютный наркотик, особое излучение, которое мог производить любой радиоприемник, если заменить в нем одну-единственную деталь.

Кайф следовало ловить в специально подготовленной ванне – и он по сюжету был так крут, что героя, разок трипанувшего на этом аппарате, терзали сомнения: как он будет жить дальше, если на свете есть вот такое? Как будет совершенствовать бесклассовое коммунистическое общество?”

По-моему, это насмешка-обида, хоть у Пелевина, как у меня, коммунизм другой, немного буддистский – с разумным потреблением

А раз “почти в лоб” насмешка, значит, это – от сознания, а не от подсознания. И где тогда пелевинская художественность?

Особенно она пропадает в последующем сатирическом антикапиталистическом отрывке:

"Некоторые вопросы история снимает без всяких усилий. Я вот, например, свой палубный [медитации с эмопантографом происходили на яхте] коммунизм уже построил, и вполне себе знал, как его совершенствовать дальше под сенью такого запредельного кайфа. Так же точно, как раньше – только бухло и кокаин отдать трудящимся”.

(Не могу удержаться от прояснения ещё одного выпада Стругацких против СССР, как страны вечного дефицита:

"Но у героя Стругацких (а его ведь не брали даже во вторую джану) возник, кажется, еще один вопрос – если на свете бывает вот такое, зачем тогда все остальное, что делают люди?”.

Потребителю страшновато лишиться радости потребления. А СССР-овский {марксовый} коммунизм стал же именно потребительским. За что и клевали его Стругацкие.)

 

Ну так, читатель. Я читаю, задрёмываю от витания Пелевина в эмпиреях сука-випассана, прозрения, что всё – мимолётно до ужаса, что ничего нет. И, если выше я счёл проколом, что пелевинский “умнейший Дамиан не должен так проколоться, что забыл, с каким быдлом он разговаривает”, то теперь – прокол гораздо бо`льший: страница за страницей этот олигарх Фёдор рассуждает, как заправский философ. Даже слово “фрактал” Пелевин применил, мол, олигарх его без объяснения пишет в отчёте для Тани. (Фрактал –



Фрактальная форма кочана капусты сорта Романеско.

когда целое имеет ту же форму, что и одна или более частей. Какая низость! Вот на что похожа сходимость анализа художественного произведения – каждый элемент указывает на идею целого. Тут – круглость.)

Разницы между автором и персонажем нет, и я в соблазне считать, что в этой странности – след подсознательного идеала Пелевина. И содержание того идеала, раз ужас – в Этом мире, где? – Правильно: в иномирии. Ницшеанец то бишь наш Пелевин. И я вспоминаю, что я отказывал последним вещам Пелевина, которые разбирал, даже и в художественности… Он эволюционирует. Может, до ницшеанства доэволюционировал?

Это, конечно, фантасмагория, какие яркие изображения скуки Этого мира он находит … – Ну, например:

"- Это как снежинки, которые очень быстро тают. Вроде упала на ладонь, ты на нее глядь – но пока ты глаза поворачивал, она уже растаяла. Другая упала, то же самое. Я теперь только вспоминать могу, и даже не вспоминаю, а вспоминаю, как вспоминал… Все ускользает, прямо как вода из сита”.

Высочайшая эстетическая ценность. Но неужели яркость порождена энергией подсознательного идеала иномирия? Неужели это тайный ницшеанец расправляется с осознающим буддистом? Нет, мол, ничего хорошего и в буддизме: слишком недалеко от Этого мира улетел – всего лишь в бесчувствие.

И ведь издевается над этим Пелевин!

Как?

Он свои эстетические блёстки отдал в уста героев – Фёдора и ещё двух олигархов. Те, в гневе, призвали Дамиана к ответственности. Тот позвал врача и буддолога. И буддолог наукообразно классифицирует степени прозрения у каждого из олигархов. И наукообразность чуть не до рукоприкладства доводит пациентов-клиентов.

О-пу-петь!

То есть он всё-таки не ницшеанец? Раз издевается? – Неужели постмодернист – нет, мол, ничего, достойного быть идеалом…

А этот буддолог – не буддист, а учёный. Сам он не впадал во все эти стадии прозрения.

Сарказм Пелевина феноменален!

Хорошо, а постмодернизм его осознан им? Если да, то тут опять не художественность.

 

А мне хочется отвлечься.

Я завидую пелевинскому буддологу. Он имеет злую, но внимательную аудиторию. Она не отвергает его знания как науку. А я на днях попал в компанию людей, понимающих Высоцкого – грубо говоря (и эту грубость оппоненты не переносят, мол, - прокапиталистически. А сам я не просто понимаю его прокоммунистом, но и считаю, что за мной – наука: искусствоведение. И те – против науки. И изгнали меня.

 

Нет, следующее издевательство Пелевина (над собственничеством) я не могу не обсосать.

Один из трёх пострадавших олигархов, Ринат, осознал, что на стадии пропадания “я” пропадут не только страдания “я” от отсутствия всего… Про яхту, на которой все собрались, люди, кроме Рината, будут думать, что она – Рината, а он сам… как бы исчезнет. Словно в чучело превратится.

Такая неожиданность должна быть мною оценена как достойная родиться непосредственно от подсознательного идеала прокоммунизма.

Написать-то я это написал. Но. Это ж только 244-я страница. А страниц в книге 413. _ Как может быть, что такое ударное место расположено не в конце книги? Оно в конце главы.

 

Нет, это что-то.

Есть способ не катиться по этой дорожке (вверх, как выразился буддолог). – Какой? – Покатиться вниз, по пути:

"…нарушения заповедей и моральных правил”.

Юра (третий олигарх) тут же взял кий и шарахнул Дамиана. Но вообще они, трое, его озадачили: дать перечень гадостей, которые избавят их от просветления.

Блеск!

 

Следующая глава, опять о Тане, огорошила меня. Тем, что перед читателем просто сказка. Не только рассказываемая новым персонажем, Клариссой, но и демонстрируемая ею. Например, она умеет мыслью внушать поступки. Одного мужчину – облить пивом двух сотрапезников. Таню – ходить собирать ветки для костра.

Ума не приложу, как это объяснить психологией писателя. Полное ж выпадение из стиля. Какие чудеса просветления ни описывались в предыдущей главе, они мыслятся как возможные ходы переживаний. Принцип действия эмопантографа тщательно описывался, как какой-нибудь звездолёт в фантастическом романе. – Правдоподобие присутствовало. – Тут же оно пропало.

Объяснить это перехлёстывающей через край силой насмешки Пелевина над феминизмом? – Нне знааю…

 

Писательская халтура режет глаз.

"Стаканчик был бомжеватый, да.

Но это была необычная бомжеватость. Странные золотые узоры на стекле и сама форма этого сосуда указывали на дурной вкус и бедность. Но на такую бедность и такой дурной вкус, какие встречаются где-то в бассейне Амазонки”.

Написано с точки зрения Тани. А та – малообразованная. Откуда ей знать, какой вкус людей бассейна Амазонки?

На каждом шагу матерщина, применяемая безэмоционально, меня не смущает. Автор зло насмехается.

 

Иногда довольно обаятельно написано.

"Великая Мать поглядела на Таню и задала ей неслышный, не вполне словесный, но понятный вопрос:

“Ты со мной?”

И Таня всем существом ответила:

“Да! Навсегда””.

 

Новый ляп такой. Разговор Тани с Клариссой всё время давался прямой речью. Никакого пропуска. Тем не менее, сейчас, глядя в жерло вулкана Фудзиямы, Таня вспоминает поучение Клариссы, которое та ей якобы произносила, а для читателя это новость.

Язык без костей – мелет Пелевин…

Наверно, передо мной стиль никогда не читанных мною фэнтези. Нагромождения чудес. Жерло вулкана превратилось в коридор:

"Это было, кажется, какое-то бюрократическое московское присутствие со множеством разных офисов, выходящих в один общий предбанник”.

Как насмешку Пелевина и над явлением фэнтези я б принял и этот стиль. Оболванивает.

 

Белиберда становится чудовищной:

"Игуана вела себя странно. Собственно, она даже и не особо боролась с Таней – вернее в один момент вроде бы боролась, а в другой почему-то оказывалась в противоположном конце комнаты, где стояла у окна и оскорбленно курила сигаретку в длинном мундштуке. Правда, потом она вроде бы опять садилась рядом с Таней на шелковый маленький диванчик и начинала бороться”.

Этак – от злости? – можно дойти до писания буквосочетаний, как Сорокин.

 

Следующая глава началась инструкцией от Дамиана, как олигархам прекратить духовный рост. – Грешить.

Если предыдущая глава была издевательством над любителями фэнтези, то теперь над кем? – Гибельно занудство. – Клонит в сон со страшной силой.

Соснув, я посчитал – 10 станиц потрачено на инструкцию.

Дальнейшее повествование оказалось хотя бы не надуманным отчётом Тане. Правда, оно от первого лица, от лица Фёдора, не от третьего, как все главы, кроме “писем” Тане.

Непонятная чехарда.

 

В чём перец этой главы, я читаю и понять не могу. Трое олигархов в Индии обжираются, украшаются, смотрят на танцы, убивают насекомых, воруют друг у друга по мелочи не сделках. Всё это читать скучно, но это про обычное, и хотя бы не клонит в сон. – Действенности на олигархов почти нет. Как этому сопереживать, не знаю. Что-то мелькнуло при чтении про их мелкую ложь друг другу. Я вспомнил, как я велел себе перестать говорить правду девушке, с которой у меня были свидания. Она меня тут же поймала (я не умею врать: надо запоминать, что сказал…), и я с облегчением отказался от своей затеи. – Не удаётся олигархам излечиться от просветления (безразличия ко всему). Это, конечно, автор тянет резину. Но зачем, я не понимаю.

 

Одно из объяснений, - вот началось, - в качестве омрачения они придумали критиковать действительность. А она капиталистическая. Пелевин даже вернулся к форме письма Феди Тане. Рассказ за рассказом. Как раньше было-де хорошо, а сейчас плохо. – Грех пустых разговоров.

Так если раньше я надеялся прокоммунизм, альтруизм Пелевина обнаружить как следы подсознательного идеала, то теперь что мне делать? Он же зачеркивает для меня возможность назвать его роман художественным.

А скуку чтения не оправдаешь, мол, это ярость Пелевина на капитализм.

 

Ну так. Отчитываюсь: я кончил главу. Омрачение всех трёх олигархов совершилось. Без – я ожидал – ужасов. И Федя написал Тане, что хочет её.

Если б я не был зациклен на поиске следов подсознательного идеала, надо было б похвалить Пелевина за ораторское искусство. Ярко его Федя воспел гадость…

Плохо то, что я уже не надеюсь, что наткнусь на вожделенные следы. Осталась последняя глава и Эпилог. Читать придётся только по инерции.

 

Так. Ум Пелевина создал такую диспозицию. Федя рад, что мир плох. И что это хорошо. И потому не надо ничего менять в нём. А Таня, - жаль, что с помощью магии, - теперь умеет заставить людей (мужчин?) делать то, что ей помыслится. И это рождение нового.

(Вот измыслитель! А ведь думает, наверно, что он художник… – Или я наткнусь-таки на так называемое Вейдле искусство вымысла: когда лучше не скажешь, как молния по немецки – blitz.)

 

Странное ощущение… Чувствуется, что Пелевин получает удовольствие от писания, но это у него не как бы ви`дение и записывание видящегося, естественного, как у Булгакова в “Театральном романе”, а словно следование за на ходу придумываемым. Не вещественным, а мысленным.

"Возвращаясь из “Шереметьево”, Таня все еще улыбалась, как будто Кларисса была рядом – и в зените по-прежнему горело древнее солнце игуан. Но когда она вышла из метро на своей станции, на нее сразу навалился такой плотный и серый московский сумрак, такое конкретное обещание долгой безвыходной зимы, что она тихо застонала”.

Но судите сами, где она жила:

"Игорь Андреевич организовал Тане приличную квартиру в центре…”.

Ну какой может в центре Москвы, у метро, быть "такой плотный и серый московский сумрак”. Это не живописание, а умописание. От авторского знания всяких климатических зон, и расценивания центра России как зоны с длинной, нудной зимой. Весь интерес для Пелевина – в плетении мысли.

Из-за этого у него запросто получаются проколы.

Вот он написал: "Когда следующим утром она открыла глаза…”. Дал некоторые Танины размышления. И: "…и Таня легла спать”. – Описанных размышлений на день не хватало. Но до Пелевина это не доходит.

И даже наоборот. Он умеет впасть в самообман, что нарратив (создаваемая последовательность взаимосвязанного) имеет внушающую силу. Из чего б ни состоял этот нарратив. И вот он берёт и последовательно подводит от откровенной мистики с Таней к её телепатии на большое расстояние.

После треволнений Феди с просветлением, а потом с омрачением, при том, что письменно отчитываться его угораздило Тане (как объекту первого дамиановского опыта), естественно, что, вернувшись к обычной грешной жизни, он захотел именно Таню. Что Тане захотелось ему отомстить за унижение – тоже понятно. Но нагромоздить на это естественное телепатию… – Фэ. Это от неумения иметь дело с жизнеподобием.

Я не думаю, что и это измышление можно оправдать какой бы то ни было яростью Пелевина. Разве что нашёлся б новый Беньямин, который смог бы меня логически убедить, как с дадаизмом и его наследником сюрреализмом.

 

Ну издевается Пелевин над феминизмом: эта Таня всего-навсего влюбляет Федю в себя. – Гора родила мышь.

Или я упрощаю Пелевина? Ещё не известно, что он отчебучит для свидання Феди и Тани.

Так и есть. Таня по-феминистски сделала Феде подножку, он упал, и она на него закричала изменённым словом “згинь”.

 

Мда. В Эпилоге она всё же, оказывается, женила Федю на себе. Всё даётся в восприятии того буддийского монаха, с которым Федя пользовался эмопантографом. (На чёрта тому понадобился Федя? Чтоб рассказать нам Эпилог, что Федя стал подкабучник из-за магии теперешнего ви`дения им Тани такой, какой она была перед десятым классом?)

Та-ак. Федя представлен покаявшимся. – Что это? Издевательство над теперешними сериалами, кончающимися хорошо?

Добро побеждает? Дамиана наказали два олигарха, так и не излечившиеся, оказывается, от просветления. Отправили его в море в шлюпке. Они сами тоже наказаны – просветлением. А Федя, получается, нормален потому что противоестественно охмурён Таней?

Да победило ли Добро? Просветление – зло, противоестественное охмурение – зло, какой-то вечный и не радостный труд гребца, на который обречён Дамиан – зло. А его пророчество олигархам быть осуждёнными?.. – Олигархи Дамиана за то назвали злым.

Но не верить же олигархам. – Значит Добро – в будущем, неизвестно каком, низвержении олигархов, предсказанное трудящимся всё же…

Ну да. Прокоммунизм. Но не художественно.

6 ноября 2019.

06.11.2019
12:56

Субъективность

05.11.2019
16:05

Мой результат спора двух аполитичных

04.11.2019
15:36

По случаю

01.11.2019
17:15

Чем чёрт ни шутит...

29.10.2019
23:02

Спорю о вкусах

28.10.2019
19:27

Признаюсь честно

27.10.2019
11:53

Фантасмагория