Без Шмита я б не разгадал художественный смысл рассказа Паустовского “Дождливый рассвет” (1945). Идеал его – типа Высокого Возрождения (гармония низкого и высокого).
Тоскливый-тоскливый такой рассказ. Дождь, ночь, услуга, оказываемая майором Кузьминым из вежливости. Сосед по койке в госпитале попросил лично передать письмо в Наволоки любимой, Ольге Андреевне, с которой у него какие-то нелады. А Кузьмин в неё с первого взгляда влюбился. И та, похоже, что-то подобное. И они так подходят друг другу… Она – молодая и красивая. Он, сорокалетний – выглядит… "никто бы не дал ему больше тридцати лет”. Оба свободные. Но некрасиво, не по-русски, обнаружить свои чувства так быстро. И он не остаётся тут, а едет дальше, где ему предписано выздоравливать от ранения. А она даже не махнула ему с берега в ответ, когда он отплывал. А они – родственные души.
"На столе действительно лежала раскрытая книга. Кузьмин встал, наклонился над ней и, прислушиваясь к торопливому шепоту за дверью и шелесту платья, прочел про себя давно забытые слова:
И невозможное возможно,
Дорога дальняя легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенным взор из-под платка…”.
– Это – высокое: традиционализм, высокая нравственность поступков. Чужие должны вести себя друг с другом как чужие.
А низкое – ницшеанство, не побоюсь этого слова. Это, в частности, когда с острой болью переживаешь преходящесть мига, то есть, собственно, аж целый Порядок на Этом свете, с его скучной причинностью и отсутствием Абсолюта. То есть идеал – бегство в метафизическое иномирие, без времени, например.
""Остаться бы здесь на весь отпуск, – подумал Кузьмин. – От одного воздуха все пройдет, все неприятности после ранения. Снять комнату в домишке с окнами в сад. В такую ночь открыть настежь окна, лечь, укрыться и слушать, как дождь стучит по лопухам””.
““Ночь, дождь шумит по пустым садам, чужой городок, с лугов несет туманом, – так и жизнь пройдет”, – почему-то подумал Кузьмин.
Снова ему захотелось остаться здесь”.
“Кузьмин прислушался к стуку капель. Веками мучившая людей мысль о необратимости каждой минуты пришла ему в голову именно сейчас, ночью, в незнакомом доме, откуда через несколько минут он уйдет и куда никогда не вернется”.
“Все хорошее почти всегда проходит мимо. Вы понимаете?
– Не очень, – ответила Ольга Андреевна и нахмурилась.
– Как бы вам объяснить, – сказал Кузьмин, сердясь на себя. – С вами тоже так, наверное, бывало. Из окна вагона вы вдруг увидите поляну в березовом лесу, увидите, как осенняя паутина заблестит на солнце, и вам захочется выскочить на ходу из поезда и остаться на этой поляне. Но поезд проходит мимо. Вы высовываетесь из окна и смотрите назад, куда уносятся все эти рощи, луга, лошаденки, проселочные дороги, и слышите неясный звон. Что звенит – непонятно. Может быть, лес или воздух. Или гудят телеграфные провода. А может быть, рельсы звенят от хода поезда. Мелькнет вот так, на мгновение, а помнишь об этом всю жизнь”.
Вот звон и есть образ принципиально недостижимого метафизического иномирия, только тем и хорош образ, что как бы обретает художник сверхвласть – как бы достигает недостижимое. "И невозможное возможно”.
Итак, таково в рассказе низкое.
А что же даёт их столкновение?
Сравнение со “Скучной историей” (см. о ней тут) Чехова.
Там тоже двое влюблённых друг в друга людей. Но он – старик глубокий, она – молода очень и является его приёмной дочерью. – На то Чехов – ницшеанец. Этим двоим сойтись – надо наплевать на всё и всех на свете. Они воздерживаются, и – неизбывная тоска Этого мира, из которого убежать бы в метафизическое иномирие.
А у Паустовского совсем другая ситуация. Кончается война (он два месяца назад уже на Висле ранен. Операция завершилась в феврале. Плюс два месяца – это уже апрель. А ещё его в отпуск отправили). Вероятнее всего майор Кузьмин останется в живых. Ничто ему не мешает после демобилизации (а для выздоравливающих она начнётся сразу) вернуться в Наволоки и спросить у старухи, где в Москве искать Ольгу Андреевну, если та успеет вернуться в Москву. И – гармония низкого и высокого угадывается от их столкновения. Хотя бы потому, что очень тоски нагнал Паустовский в рассказе. Раз тоска – то идеал противоположный: радость.
Самое смешное, что даже угадывать не пришлось. Достаточно было посмотреть (тут) на мой разбор рассказа Паустовского 1946 года. Там тоже идеал типа Высокого Возрождения. Идеалы же, превращаясь (по Шмиту) один в другой, делают это за долгий промежуток времени. А тут – только год прошёл.
Что значит теоретическая оснащённость…
.
Остаётся вечный и проклятый вопрос: подсознательный ли это идеал у Паустовского?
В 1945 году было, думаю, странностью писать такой тоскливый рассказ. А странность – указатель на именно подсознательный идеал.
Козеренко (младший). Иллюстрационная разработка. К. Паустовский. “Дождливый рассвет”. 1978.
Бумага, акварель.
Вот с иллюстрацией тяжелее решить.
В рассказе аж в названии есть столкновение противоположного: дождливый – рассвет. И в рассказе есть такой его неотъемлемый элемент, как дата создания – 1945, подсказывающая, что пессимизма тут быть не должно.
А иллюстрация, и дождливость и рассветность изобразив, не имеет такой многозначительной даты создания.
Что там было великого в 1978 году в СССР? Нейтронную бомбу сделали? В Афганистане победила национально-демократическая революция?
Не тянет. Вот если б в связи с достижением ядерного паритета, появилась бы тенденция отмены тоталитаризма и перехода к настоящему социализму (это когда самодеятельность ежедневно теснит потакающее государство вплоть до того уничтожения, что было б наступлением коммунизма), тогда б ещё было туда-сюда. Но этой тенденции не чуялось. Вероятнее всего, что просто Козеренко младшему пришло в голову иллюстрировать рассказ Пастернака. То есть это даже не прикладное искусство.
21 декабря 2021 г.
