К НАЧАЛУ 20-го СТОЛЕТИЯ ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК ОПРЕДЕЛЕННО УВЕРИЛСЯ, что он чрезвычайно дурно устроен. Такова его, увы, несовершенная природа. Он роковая ошибка эволюции, ее тупик. Живая материя будет, разумеется, развиваться (например, насекомые, легко адаптирующиеся к любым обстоятельствам), тогда как та ветвь, которую мы склонны считать высшей, попросту отомрет.
Ничего особенного; на протяжении миллионов лет жизнь на планете в самых разнообразных ее формах благополучно протекала без нас с вами. И тоже возникали тупиковые формы, чьи бренные останки попадаются иногда палеонтологам.
Кстати, о насекомых. Французский философ Анри Бергсон, Нобелевский лауреат, писал в начале века: "Интеллект характеризуется природным непониманием жизни. Наоборот, инстинкт отливается по форме жизни. В то время как интеллект трактует все вещи механически, инстинкт действует, если можно так выразиться, органически. Если бы пробудилось спящее в нем сознание, если бы он обратился вовнутрь на познание, вместо того, чтобы переходить во внешние действия, если бы мы умели спрашивать его, а он умел отвечать, он выдал бы нам самые глубокие тайны жизни... Существуют вещи , которые только интеллект способен искать, но которые он сам по себе никогда не найдет. Только инстинкт мог бы найти их, но он никогда не станет их искать".
Словом, преимущества тех форм жизни, которые мы самоуверенно называем низшими, очевидны. Уповая на свой интеллект, люди лишь "вращаются вокруг самих себя, отставая от великого потока жизни", заключал Бергсон. Человек как биологический вид будет отброшен самим ходом эволюции.
Тогда же, в начале прошлого века, другой Нобелевский лауреат, российский биолог Илья Ильич Мечников отыскивал в человеческом организме все новые и новые несовершенства. Он находил в нашем теле совершенно излишние детали - например, аппендикс, а также толстую кишку, где всасывается вода и формируется кал. Он считал, что правильнее было бы кардинально разделить эти процессы, при совмещении которых происходит постепенное отравление организма. Поэтому сам он ел кефир и призывал нас делать то же самое, полагая, что молочнокислые бактерии помогут нам справиться с этой бедой.
Особенно удручала нашего выдающегося биолога неспособность женщин производить потомство более комфортабельным, менее унижающим их способом (книга "Этюды о природе человека"). Женские менструации тоже вызывали его негодование. Он напоминал нам, что животные, например, прямо-таки благоденствуют, не испытывая такой ежемесячной нужды.
Сексуальная действительность вообще предстала перед мыслящими людьми подлинным кошмаром. Она казалась столь постыдной, так не соответствовала высокому предназначению Человека (разумеется, с большой буквы), что говорить о ней можно было лишь шопотом, ни в коем случае не демонстрируя наглядно (даже при посредстве фотографии или синематографа) это безобразие. Прямым укором нам были опять-таки все те же наши меньшие братья, животные, тоже не отличавшиеся моралью, но прибегавшие к совокуплениям лишь в исключительных обстоятельствах - по весне, в период брачных сезонов, или дважды за год, или в крайнем случае раз шесть, как, скажем, мыши, - но не ежедневно ведь, как практикуется, увы и увы, многими из нас.
И речь пока об отношениях, пусть с натяжкой называемых нормальными. Ну, а все прочие? А однополые связи, которые как раз тогда, в начале века, все более входили в обиход наиболее продвинутой публики? Могла ли она после этого считаться таковой?..
Венский психиатр Зигмунд Фрейд вывел человечество что называется на чистую воду. Разоблачил, раздел догола, вывернул наизнанку. Все дело, оказывается, в наших нечистых желаниях, подавляющих все прочие. Человек изначально нечист. Уже проходя родовыми путями младенец заряжается помыслами, в которых с годами самому себе не смеет признаться. Из него клещами приходится вырывать признания. Этим изо всех сил занимаются во всем мире психоаналитики, верные последователи Фрейда. Они расшифовывают нам наши сновидения, обнажая их зловещий смысл. Оказывается, все не так просто. Если нам приснилось, что мы зашли к приятелю, значит в подсознании мы непрочь совокупиться с ним. Вот и в Библии о том же: "Он (Аврам) вошел к (служанке) Агари, и она зачала". Если надеваем шляпу (кепку, ушанку), еще хуже. Представьте только, что должна символизировать шляпа, а в сочетании с ней наша собственная голова... Если завязываем галстук... Тут проще обратиться к самому Фрейду. «Галстук, например, не только потому, что имеет продолговатую форму, служит характерным атрибутом мужчины, но и потому, что галстук можно выбрать себе любой, - свобода, совершенно недопустимая относительно истинного значения этого символа». (З. Фрейд, "Толкование сновидений").
Что и говорить, это они, психоаналитики, раскрывают нам глаза на самих себя, облегчая тем самым нашу жизнь. Подсознательная сексуальная тяга к собственной маме, ревность, вплоть до смертельной ненависти, к собственному папе, позволявшему себе то, чего вы себе позволить не могли, - обо всем этом мы прежде и не догадывались. Но, конечно, особо одаренные субъекты доходили и до такого собственным умом. Это, между прочим, их и сгубило. Гениальный (как полагают) юноша Отто Вейнингер, соотечественник Фрейда, удрученный своим появлением на свет в человеческом качестве, к тому же - о, ужас! - евреем, покончил с собой, открыв тем самым выход многим и многим.
Прославленный после своей кончины Франц Кафка один из них. Собственная жизнь представлялась ему кошмаром, хотя большинство из его современников, незнакомых с фрейдистским психоанализом, вообще не подозревающих о нем, нашли бы такое существование вполне сносным - молодого свободного, к тому же вполне обеспеченного человека в златой Праге 20-х годов...
ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДОЙ ВЕЛО К ЛОГИЧНЫМ ПОСЛЕДСТВИЯМ. Даже изобразительное искусство – живопись, скульптура, графика - потеряло интерес к изображению человека. Конечно, художники, публика в массе своей невежественная, о Бергсоне и Мечникове, или, скажем, о Ницше, и не слыхивали, о Фрейде - разве что краем уха, вообще, книжек не читали. Но дух отрицания и небрежения витал в воздухе. И муза халтуры первым из искусств осенила живопись.
Началось, как водится, с того, что в тот момент уже становилось историей - с импрессионистов прошлого века. Имперессионизм утверждал право художника видеть один и тот же объект по-своему. В общем, это действительное свойство индивидуального зрения, преломляемое через индивидуальную психику. Импрессионисты щеголяли крайней субъективностью, демонстрируя - каждый по-своему - уникальность собственной личности. И небо над Парижем рисовалось сиреневым или розовым, а то и в крапинку, в зависимости от произвола художника. Опять-таки, в принципе, индивидуальность мастера - фактор решающий, но уже слишком очевидно исчезали объективные критерии мастерства. "Я так вижу!" - "Ах, он так видит!" Вот и все.
Уже изысканная утонченность позирующей модели передавалась утончением ее шеи, превращаемой в хрупкий стебелек, удлинением до невероятия разреза глаз; тогда как примитивность, приземленность модели оборачивалась превращением ее на полотне в подобие глиняного истукана. Вырабатывались приемы, вполне примитивные, Уже какие-то побочные факторы вплетались в художественные критерии: подчеркивалась, скажем, трагические обстоятельства Модильяни или таитянские распутства Гогена...
Возникал соблазн сам художественный прием (в сущности подсобный, ремесленный, даже у гения) выдать в качестве единственного художественного критерия. Тут уж художники пустились во все тяжкие. Бросились на поиски формальных приемов. Вот тут-то общекультурное разочарование в природе человека оказалось куда как кстати. Оказалось, что даже натурщика (т.е. вполне объективную модель) можно разъять на какие-то условные составные - и публика не узрит в этом кощунства. Можно, в примеру, нарисовать ягодицы спереди, а груди или глаза сзади - и это тоже будет выглядеть вполне уместным приемом - т.с. свободной фантазией художника.
На худой конец, прием можно, оказывается, растолковать отсталой бестолковой публике напрямую, словесно, при помощи т.н. художественного манифеста. Вообще, строго говоря, манифесты такого рода изначально нелепы и как бы противоправны: самому ли автору разъяснять зрителям то, что находится перед ними? Всякие права автора на истолкование задуманного исчезают с завершением картины (скульптуры, книги, фильма...). Не тут-то было! Начало нашего века (в России т.н. серебряный век) - классическая эпоха именно манифестов: художественных, поэтических, всяких. Вот один, впрямую толкующий на нашу тему (сохранена орфография журнала АСНОВА - "Ассоциации новых архитекторов" за 1926 г., откуда извлечен текст): "ЧЕЛОВЕК МЕРА ВСЕХ ПОРТНЫХ. Прабабушки верили, что земля центр мира, а человек мера всех вещей... Научитесь видеть то, что перед вашими глазами. Вот человек - портному мера".
Перечеркнута, даже высмеяна (в меру таланта) важнейшая эстетическая максима: "Человек - мера вещей"...
Уже манифест предшествовал найденному автором приему; уже в ряде случаев сам прием оказывался не нужен. В истории российской словесности, скажем, остались не вычурные до полной бессмыслицы стихи Бурлюка, Крученых, Каменского, а их футуристические манифесты, вполне ясно и целеустремленно призывавшие сбросить все предшествовавшее им искусство "с парохода современности". Таким простым, по-своему здравым, способом они собирались избавить свое штукарство от какой бы то ни было конкуренции. Это были циничные жулики, лишенные не только таланта, но и каких бы то ни было сентиментов.
И они вполне вписывались тогда в общеевропейский культурный контекст. Трудно говорить об иноязычной поэзии, но живопись - вот она, перед нами. Трудно представить себе более циничное глумление над ужасами войны, чем аляповатая, заполненная корявыми муляжами, почему-то окарикатуренными, "Герника" Пикассо (более неуклюжее, лобовое, почти не требующее художнического - значит, и зрительского - воображения, чем "Лицо Войны" Дали...)?
"Я всю жизнь дурачил снобов" (Пабло Пикассо).
А в итоге? Человек разъят, расчленен, вывернут изнанкой - нет человека!
