Три года своей военной молодости автор сего провёл на Чукотке. Он служил там командиром караульного взвода.
Но что караулил взвод автора? Докладываю: аэродром стратегических бомбардировщиков, круглосуточно барражировавших над Беринговым проливом. После пурги до отдалённых постов можно было добраться только на бронетранспортёре или на собачьей упряжке. И вот мы несёмся по снежной глади, кругом марсианское безмолвие и безлюдье, солнце лупит ультрафиолетовой пушкой, а погонщик-чукча вдруг затевает бесконечную песню. "О чём песня-то?" - спрашиваю его, поймав паузу. "Как о чём? - удивляется туземный Карузо. - Что вижу, про то и пою. Про сопку справа, про своих собачек, про тебя, белый человек, про твой СКС прекрасный десятизарядный полуавтоматический, а во-он суслик побежал, я и про него спел тоже."
К чему рассказана эта история? К тому, что абсолютное человеческое большинство шествует по жизни молча, а некоторые при этом ещё и распевают. Это - писатели. Но одни из них поют только о том, что слышат и видят, а другие вообще никуда не шествуют, проводя дни и годы в сочинении словес. От свежего воздуха они угорают, посланные в лес за пропитанием, возвращаются оттуда, укушенные вороной и с пакетом мухоморов подмышкой, а из всех людских соблазнов знают только одну, но пламенную страсть: писание вот этих самых словес. У единиц, например, у Франца Кафки, это получается гениально, у большинства - неинтересно, потому что их писания так же бесплотны и выморочны, как они сами.
При чём здесь, однако, заявленный в начале очерка Илья Майзельс?
Весьма даже при чём. Вот уже многие годы он дублирует каждый свой жизненный шаг порцией художественной прозы. Иногда получается очень, иногда не очень, но поразительна сама вот эта страсть к "удвоению" себя в слове. Лев Толстой сравнивал сочинителя с пахарем, идущим за плугом, и на каждом втором шагу делающим танцевальное па. Убийственная аллегория, но к "случаю Майзельса" она не имеет отношения. Его авторская манера так же проста и бесхитростна, как жизненное пространство, по которому он беспрерывно колесит и которое описывает.
Назовём, однако, книги сего неутомимого энциклопедиста:
Открываем любую из них и погружаемся в разночинную российскую глубинку. Боже, как много, оказывается, подлинной, неметафорической глубины в этой плазме заурядных людских существований! Читаешь, и то и дело всплескиваешь руками: "Мать честная, будто бы сам написал! Это же надо? Почему, ну почему я сам этого так не увидел, не пережил, не перечувствовал?" Перед нами, собственно говоря, жизнь Акакиев Башмачкиных и Самсонов Выриных наших дней. Но, подобно тому, как Гоголь и ранний Достоевский умели найти высокую поэзию в жизни "маленьких людей", так и Илья Майзельс ухитряется рассказывать интересно о неинтересном.
Впрочем, "интересного" в его прозе тоже хватает. Будучи по основной профессии юристом, он насмотрелся в жизни такого, чего нам с тобой, читатель, во сне не приходилось видеть. Да вот, например, выдержка из его "Творческой автобиографии":
Не знаю, как кого, а вашего покорного слугу впечатляет. Прямо какие-то "Мои университеты" М. Горького. В аудитории "Русского Переплёта" есть кто-нибудь, превосходящий фигуранта жизненным опытом? Просим на сцену. Приязненные аплодисменты гарантированы.
Впрочем, не во всякой аудитории. Яйцеголовым гомункулусам подобная проза противопоказана. Они реагируют только на интеллектуальные выкрутасы какого-нибудь Вал. Сорокина или главного литературного блядуна всех народов и времён Виктора Ерофеева. Майзельсы и Горькие там не предусмотрены.
Пересказывать содержание книг Майзельса бесполезно. Они настолько плотно записаны, что любая попытка приводит к тотальной цитации. "Есть главное, а есть самое главное", - любил повторять Достоевский. В случае с Майзельсом отделить одно от другого невозможно. Это упрёк или комплимент? И первое, и второе. Вот, например, "Лада, сестра Совы", описывающая поездку на черноморские юга. Со второй страницы повествование превращается в "что вижу, про то пою". Любая дорожная встреча, событие, эпизод буквально перетираются между пальцами. Машине ("Ладе"), на которой путешествует рассказчик, посвящены задушевные монологи, каким позавидовала бы любимая женщина. Когда же он добирается до побережья, начинается настоящая диссертация о рыбалке. С этого момента ваш покорный слуга стал перечитывать каждую страницу дважды, потому что.., но обращусь к автору напрямую, пожалуй:
- Дорогой Илья! Мне, вашему читателю, тоже знакомы эти рыболовные восторги и страсти. Отправляясь в положенную отпускную поездку на крымское побережье, я тоже раз за разом спотыкался то о плавни Красноперекопска, то о крымский мелиоративный канал, то о какое-нибудь степное озеро, где и застревал на недели, не успевая причаститься Содома и Гоморры ялтинских набережных. Я достигал высших, медитативных способностей в рыбалке. Например, если долго не клевало, я мог утопить поплавок взглядом. Или думать мыслями рыбы. Но тут-то меня и ожидало высшее, онтологическое разочарование. Я разуверился в логической постижимости рыбалки. Человек покупает японскую удочку со скользящим флуоресцирующим поплавком и безынерционной катушкой бесшумного хода, полдня любовно регулирует в ванной комнате чувствительность поплавка, ночью варит всевозможные прикормки и приманки, и вот уже мчится по безлюдному шоссе в полшестого утра к верному водоему, где ему известна любая заводь. Воздух чист, прозрачен и свеж, на берегу ни единого местного дурака из тех, что любят давать фольклорные советы √ а поплавок уже второй, затем третий, а затем и четвертый час недвижим, несмотря на то, что отрегулирован на мельчайшего карасика. Как это, почему такое?
Действительно, почему такое! √ спросим у автора "Лады". Почему в середине водоема показываются горбатые спины невиданных карпов, а когда прицеливаешься своей удочкой именно туда, сразу тремя крючками, на одном из которых яркокрасный червяк, на другом лягушья ножка, на третьем "мастырка" сдобренная пахучим анисовым маслом √ они на это ноль внимания! Какие здесь, к черту, Сабанеевы, и "Календари рыболовного охотника", и "мастырка", сваренная по рецепту идиота ихтиологических наук, кандидата-лапутянина?
И начинаются бессмысленные блуждания с места на место, смена наживок, приманок, насадок, зубовный скрежет и богохульные проклятия. Тем более, что рядом какое-то пацанье таскает окуньков за окуньками своими деревянными палками.
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ
