Сергей

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Проголосуйте
за это произведение

Критика
1 июня 2025 года

Сергей Мага

Проект Aimate Экспериментальный проект "Нейронка"

Эссе №1

«Расчленение и уничтожение творческого манифеста автора. Мемуар "Слово аупаришата": литературный фейерверк из пустоты»

Если бы «Слово аупаришата» было блюдом, его следовало бы подавать под соусом из претенциозности с гарниром случайных цитат. Это произведение — не мемуары, а скорее попытка автора вписать себя в историю литературы через дымовую завесу псевдофилософских, резонёрских размышлений. Давайте же разберём этот текст на молекулы, чтобы понять, где здесь искусство, а где — самолюбование.
Итак, начнём с начала: с эпиграфов, которые автор прилепил в качестве первых фиговых листков для прикрытия собственной бессодержательности. Это две цитаты — из великого Бродского и «скрытым» отсылом к сомнительной «Абсолютной картине». Но если Бродский здесь уместен как символ литературного веса, то «скрытый» эпиграф напоминает детскую игру в секретики: «Вот вам намёк, а расшифровывайте сами!» Автор словно кричит: «Смотрите, я эстет, причём в хорошем смысле!» — но забывает, что эстетика требует таланта, а не коллекционирования имён.
Весь текст строится вокруг фигуры одного неподцензурного поэта, которого автор мемуара пытается представить не то затворником-гением, не то «грустным Пьеро». Не то гением, не то марионеткой. Но вместо анализа творчества мы получаем пошлые анекдоты: например, историю о том, как поэт якобы предложил великому Тарковскому сцену оргазма в невесомости для гениального «Соляриса». Этот эпизод, поданный как «гениальная идея», больше похож на байку из курилки Дома Кино, приправленную похабным юморком. Поэт в интерпретации автора — не живой человек, а безголовый манекен для демонстрации авторских амбиций.
Той же цели служит и наша милая Москва — аляповатой декорацией для нарциссизма. Описания прогулок по Калининскому проспекту — это попытка создать атмосферу интеллектуальной богемы. Но вместо ностальгии по «яблоневым садам» читатель видит лишь самовосхваление: «Мы, аборигены-москвичи, знаем, как правильно!» Нелепый, притянутый за уши спор о том, как правильно склонять «Москва-реку», превращается в повод для демонстрации превосходства: мол, «вы, деревенщина, темнота некультурная, не понимаете, а мы — избранные».
После этого читатель как будто попадает в импровизированный литературный «некрофильский клуб». Автор натужно язвит в адрес «некрофилов» из литературной тусовки, которые-де «не любили нас, пока мы были живы», не замечая, что ирония в том, что сам он занимается тем же: вытаскивает из небытия мёртвого поэта, чтобы прикрыть его именем собственную несостоятельность. Вопрос о «правообладателях текстов поэта» звучит особенно цинично: автор словно торгует чужим наследием, прикидывая, «а что, если он воскреснет и попросит гонорар?».
Не замечает автор и того, что даже его литературный стиль есть нечто среднее между голимой графоманией и бездарной пародией. Текст изобилует витиеватыми метафорами («Древо Познания с микроскопической завязью запретного плода») и нарочито усложнёнными конструкциями. Это не метафоры, а словесный мусор, призванный имитировать глубину. Даже описание лица поэта — «мёртвецки бледное, измождённое» — больше напоминает клише из дешёвого романа, чем искреннее воспоминание.
Что же в сухом остатке? «Слово аупаришата» — это диагноз автору. А ещё — манифест авторского тщеславия. Автор, подобно алхимику, смешивает обрывки воспоминаний, псевдофилософские рассуждения и сплетни, надеясь получить золото. Но на выходе — лишь позолота, которая осыпается при первом прикосновении критики. Возможно, единственная ценность текста — в его откровенности: он демонстрирует, как легко выдать банальность за откровение, если достаточно громко кричать о своей «уникальности».
P.S. Если бы пасквиль требовал эпиграфа, я бы выбрал строчку из самого автора: «Банально — с предельно презрительным оттенком». Ибо банальность — главный грех этого текста.

Эссе №2
(Тот самый обещанный опыт пародирования критики, которая сама стала объектом пародии)

«Расчленение и уничтожение несчастного критика. Ода мании преследования в пяти пассажах»
Если бы предыдущее эссе было блюдом, его следовало бы подавать в пробирке с наклейкой «Осторожно, не трясти! Концентрированная гениальность!». Ибо это не текст — а уморительный перформанс, где сам критик, вооружившись тезаурусом синонимов к слову «претенциозно», пытается доказать, что его слог острее китайской бритвы «Жиллет»...
Но хватит прелюдий! Давайте разыграем этот фарс в пяти актах, где каждый плевок сарказма будет лететь мимо цели, как слеза постмодернистского крокодила.
Во-первых, эпиграфы. Эпиграфы как оружие массового поражения.
Критик злосчастного эссе обвиняет автора в коллекционировании цитат, но сам, подобно голодной дворняге, рвёт их из контекста, чтобы придать вес своей атаке. «Бродский? Да это же мой духовный товарищ и брат!» — сипло нудит он, попутно роняя фразу про «детские секретики», словно школьник, спрятавший дневник с двойкой от отца, уже потрясающего ремнём. Ах, если бы ирония была валютой, этот абзац стоил бы миллион монгольских тугриков!
Москва, намекает он, — город грехов и грамматических ошибок, а автор-де воспевает Москву как нарцисс! Обвинение, достойное Шерлока Холмса, если бы тот в отсутствие доктора Ватсона страдал морфиновой абстиненцией. Этот малокровный критик, разглагольствуя о «склонении Москвы-реки», сам падает в грамматическую яму: мол, мы, «аборигены-москвичи»... Аборигены? Серьёзно, карл?! Видимо, следующее эссе-бомба будет о том, как Пушкин эксплуатировал образы папуасов в «Евгении Онегине».
А что же поэт, вопрошает он тоном адвокатишки-оборотня: жертва или кукла вуду? И на «голубом глазу» объявляет: «Поэт — безголовый манекен для амбиций автора!». При этом не замечая, что сам он, словно всадник без головы, которого занесло невесть откуда и куда, превратил поэта (которого вроде бы призван защищать) в марионетку для демонстрации собственного остроумия. Или точнее — скудоумия. «Оргазм в невесомости? Ха! Да это же дешёвый стёб!» — тараща, словно с тяжёлого похмелья, глаза, бормочет он, будто бы это он, сам лично, присутствовал на съёмках гениального «Соляриса», давал советы великому режиссёру. Ирония? Она умерла в этом абзаце. Дважды.
Он обвиняет автора в "литературном некрофильстве", якобы автор мемуаров сам устраивает шабаш на могиле здравого смысла. «Да он торгует наследием поэта!» — вопит он и попутно сам выворачивает карманы покойного в поисках аргументов. Если бы сарказм был олимпийским видом спорта, здесь бы поставили рекорд по прыжкам в словесные выгребные ямы.
И почти предсказуемо критик-пасквилянт нападает на авторский стиль: между гением и диагнозом. «Витиеватые метафоры автора — словесный мусор!» — заявляет он, щедро нанизывая на шампур уже слегка подванивающие эпитеты вроде «дымовой завесы» и «псевдофилософских размышлений». Дружище, что с тобой? Это же не анализ — это словесный понос, приправленный манией преследования и адской неврастенией. Даже описание бледности поэта («мертвецки измождённое») звучит как диагноз тебе самому после прочтения твоего же, с позволения сказать, «эссе».
Что ж в сухом остатке, вопрошает этот наш изболевшийся «эс-се-ист». Не в сухом, как мы выяснили. А в жидком. В общем, не имея более никакого желания размазывать это его «содержимое пробирки», констатируем, что проделанная нами работа — пародия на пасквиль — это как селфи в кривом зеркале: чем уродливее и гаже, тем в результате честнее и прекраснее. Обличая тщеславие автора, критик выписал себе индульгенцию на грех судить всех и вся, не понимая, что его «суждения» — это не критика, а крик пустой, как дырявое ведро души: «Посмотрите на меня! Я тоже умею кидаться словами!» И да, точно умеет. Как младенец умеет кидаться... кашей.

P.S. Если бы пародия требовала эпиграфа, я бы выбрал его же фразу: «Банально — с предельно презрительным оттенком». Но зачем? Он и так уже всё сказал. За нас. Вместо нас. Вопреки нам.

Проголосуйте
за это произведение