TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100
Проголосуйте
за это произведение
[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]


Русский переплет

Надежда Горлова



ПАРАЛИПОМЕНОН

-1-

Вселились в Дом, перенесли вещи - два узла и панцирную кровать с потускневшими от сырости землянки шарами.

Евдокии печь показалась недостаточно бела, она перебеливала ее, пытаясь закрасить влетевшую в окно тень от груши, уронила в мел конец косы, жесткий и толстый, как малярная кисточка.

Совхозный столяр делал мебель, Рита видела, как муравьи приходят за стружками. Стружки уплывали словно по извилистому ручью, через двор, в Сосник, и прибрежные травинки качались на всем протяжении русла. Мелкие стружки, похожие на мокрую муку, муравьи замесили в тесто муравейника, а кудрявыми, похожими на лепестки, муравейник посыпали.

В Доме сладко пахло влажным деревом, еще живым, и - горьковато - известью.

Два Сада, лес и Пасека долгое время словно не видели Дома, не признавая беленые стены своими границами. Все, что могло летать, залетало в окна и двери. Бабочки и божьи коровки устраивались на зимовку в верховьях голландской печи, пауки заплетали форточки, жуки застревали в замочных скважинах, птицы врывались в комнату и устраивали бойни под потолком, роняя рваные крылья бабочек и скорлупки коровок в чугунки и сковороды с картошкой. Осенние листья шуршали по углам, муравьи воровали со стола, мыши сидели под кроватью на корточках и ели то, что держали в маленьких ручках, поблескивая черными ртутинками глазок. Дятлы долбили рамы, заглядывая в окна, на чердаке вырастали грибы как сталактиты и сталагмиты в пещере, зайцы обнюхивали порог, а пчелы ударялись в стены и, оглушенные, в сухих брызгах пыльцы, на время сбивались с курса.

Иван Васильевич считал, что это нормально, Евдокия ругалась, выметая из чулана новорожденных лягушат, на глазах теряющих хвостики.

Это было Ритино детство. В жизни каждого ребенка есть год или несколько лет, в которые мир творит чудеса специально для него.

Во вторую, страшную своей светлой пустотой половину Дома вселился Садовник, Корней Иванович.

Сады, лес, Пасека, Дом и соседи стеснялись его. Они словно чувствовали свою неправильность под серым, как простой карандаш, взглядом Садовника.

Сады взялись расцветать и отцветать точно по Календарю садовода, говорящий щенок замолкал в присутствии Корнея Ивановича (в зевках и ворчании щенка семья Пчеловода различала слова Дуня, Рита и дай), Иван Васильевич стеснялся своего роста, грузинского акцента и молодости жены, Евдокия стеснялась своего роста, белорусского акцента, возраста мужа и того, что они не расписаны. Рита при виде чужого пряталась и ненавидела Садовника за то, что он всегда отыскивал ее и, заглядывая под кровать, внимательно глядя на Риту, сердце которой в эти минуты билось шепотом, чтобы не выдать девочку своим стуком, говорил: Что же ты прячешься? Не надо быть такой дикой, нехорошо.

Садовник сковывал жизнь, как иней.

Но Евдокия выписала со Смоленщины свою семью, и Корней Иванович утратил свою власть над соседями - порядок был поглощен хаосом.

-2-

Мать Евдокии Федосья оказалась женщиной необыкновенной красоты. Такая же темноликая, как и старшая дочь, она словно сошла с иконы. Она была моложе Ивана Васильевича, и носила косу толщиной в шею. Если она запрокидывала голову, ей с большим трудом удавалось опять смотреть вперед. Во время войны Федосья была контужена, говорила только по-белорусски и вела себя странно.

Иван Васильевич успокоился, убедившись, что у свекрови поврежден рассудок - когда он впервые увидел ее, сходящую с поезда в платке, не обрамляющем лицо, а лежащем на волосах как омофор, его душа задрожала - это была та женщина, образ которой когда-то разбился как зеркало, и крупные осколки его разобрали себе мать, первая жена и Евдокия.

Федосья весь Дом считала своим, заходила на половину Корнея Ивановича и занималась там тем же, чем и на своей половине - принималась штопать, мести, засыпала на чужой кровати.

Старший из братьев Евдокии Иван вернулся с войны с сохнущей рукой. Иван Васильевич впервые услышал его голос на третий день жизни юноши в Доме. До этого он взглядами разговаривал с братьями и сестрами. Иван сказал, что присмотрел место для землянки и попросил лопату.

У Петра был самый большой нос изо всех, что Ивану Васильевичу приходилось видеть. В первый же вечер Петр пошел на мотанье в совхоз. Он играл на баяне, пел, резал по дереву и через три месяца женился на Нюрке, известной хохотушке с мордочкой грызуна. Они получили квартиру в совхозе, дружно жили, работали на новом свинарнике, пили вместе, воровали поросят и комбикорм, нажили четверых детей, спились, и все их дети спились на этом же свинарнике, обветшавшем за полвека. Перед смертью Петра свиньи поросились в лужах дождя, а крыша, обваливаясь, давила поросят.

Сестра Катя не была красивой девушкой, но она делала вид, что красива. В ее облике была отточенность. Она наводила кудри и подкладывала тряпочки в лиф. В ней было польское, как и в Иване и в Любке, остальные дети Федосьи по виду были цыгане или евреи, в оккупации им приходилось прятаться вместе с евреями.

Яша был красив, черен, кудряв и глуп. Ему покупали красные рубашки, его обманывали почем зря, женщины чесали ему кудри, подпаивали его и воровали у мужей табак для Яшеньки. Яша продолжал оставаться девственником, кормил лошадь хлебом изо рта в рот и ходил с мужьями на охоту.

Любке было двенадцать лет, у нее не заживали локти и колени, она сама себе ножницами стригла волосы, ее звали Курпинский Черт, и многие считали ее мальчиком.

-3-

Петр был первым, кто покинул Курпинку. Вторым был Иван.

Эта баба воровала ягоды. Корней Иванович поймал ее и за локоть, пахнущий клубникой, повел к Дому, чтобы выбрать из числа соседей двоих свидетелей. Баба, пытаясь смутить Садовника, кричала, что пришла на свидание к Ивану. У нее был пронзительный, но приятный голос, как у сойки.

В сумерках еще было видно, как разбуженные птицы перелетают в ветвях, словно деревья перебрасываются крылатыми камнями. Осины сверкали изнанками листьев как невидимые великаны белками глаз.

Садовник подвел женщину к землянке, о существовании которой она не подозревала, чтобы пристыдить ее. Он вызвал Ивана из тайного убежища, и Иван вышел из-под куста крушины - Садовник разбудил его, но голос женщины уже вошел в его сон.

Юноша вышел, от него пахло сеном, тотчас стемнело. Грудь Ивана в вороте рубашки так приятно белела в темноте, что женщина бросилась к Ивану хотя и наигранно, но с радостью, и птичьим голосом выпевая Дроля мой! Дролечка! оттеснила юношу к крушине.

Они провалились в землянку, и озадаченный Садовник пошел домой, глядя себе под ноги, в дымки тумана, и думая, что и ему нужно выписать сюда сына.

Женщина оказалась рябая, на десять лет старше Ивана, вдова с двумя детьми. Она взяла Ивана во двор и уморила его работой не от злобы, а потому, что Иван был безотказен и никогда не подавал вида, если ему было плохо. Он и у падчериц был на побегушках и умер, надорвавшись, сорока пяти лет.

-4-

К Корнею Ивановичу приехал сын с женой и ребенком. Владимир Корнеевич был ровесником Евдокии, но взгляд у него был такой тяжелый, что даже отец не мог выдержать его, и отводил глаза. Владимиру Корнеичу не было дано ни одного таланта, но красота мира ранила его. Овладеть красотой может только художник, неудавшийся художник может овладеть только миром. Курпинка сразу стала миром Владимира Корнеича. Он страстно возжелал этот Дом, эти Сады, лес, заболоченные пруды с тайными родниками, Сосник - сосны, растущие треугольником, в середине которого глазом смотрит пруд с черной водой, окопанный земляными валами, словно это веки, и обрамленный как ресницами кустами акаций.

Владимир Корнеевич устроился на пилораму - его отцу не долго оставалось до пенсии, а Владимиру Корнеевичу - до царства. Ему казалось, что когда Курпинка будет принадлежать ему, боль уйдет из его сердца, потому что боль, причиняемую красотой, он принимал за жажду обладания.

-5-

Когда у Евдокии начались схватки, Иван Васильевич повез ее в Шовское. Чтобы меньше трясло, он гнал лошадь не по дороге, а по краю Сада, яблони, груши и кусты били его растопыренными ветками, а лошадь фыркала и чихала от пыльцы, налипшей ей на ноздри.

Евдокия лежала на свежем сене - запах засыхающей травы есть запах усталости - и ветки пролетали над ней. Сквозь них она видела сумеречное небо, постоянно меняющийся рваный узор и светлые проносящиеся цветы на ветках, неотличимые в движении от разбуженных бабочек. Цветы казались ей разорванными, взорвавшимися бутонами, напряженными, как выгнутые ладони, цветы тужились, чтобы породить завязь.

Весь Сад изогнулся и напрягся в родовых схватках, и хотя разделенная мука и не стала легче, но исчез ропот, Евдокия не причитала больше: За что мне такие тяги, рятуйте меня, и на столе шовской акушерки ее окружал нежный и, как все нежное, тревожный запах цветущего Сада.

Роды были тяжелые, и перед глазами Евдокии в кровавых нимбах стояла яблоня, та, что на Ягодной Поляне, и, в безветрии, лепестки медленно, как капли пота, сползали по воздуху.

Когда через неделю Иван Васильевич, Рита и Евдокия везли домой красного как индеец мальчика с мордочкой лягушонка, мальчика, над которым уже витало имя Василий, Евдокия увидела, что Сад облетел и расслабился, и деревья кормят своими соками крошечные, ни на что не похожие плоды, только яблоня на Ягодной Поляне засохла, обрубленная Садоводом, чтобы не темнила ягодам, и лепестки и листья, сухие, как кожицы, мусорно окружили мертвый ствол.

-6-

Катя была гордячка, в шовском клубе с ней боялись и пошутить. Она не смеялась, стояла у открытого окна и сердито глядела на луну, так, что ее раскрывшийся зрачок полностью вобрал сияющий круг. Клубящиеся лунные тени плавали по напудренному лицу. Катя злилась на пьяного баяниста и разрывала черемуховую гроздь, раскидывая обрывки белых цветочных крылышек. Кратеры были видны в лунном зрачке с черным ободом.

Но она смягчилась, когда Витька стал ухаживать за ней. Он провожал до самой Курпинки, Катя приглашала, и они ели жареную картошку в шалаше на Пасеке.

Иван Васильевич ходил за прозрачными, плетеными как корзина стенами и напевал "Сулико". Пчела, упав в стакан браги, тут же погибала, и Витька съедал пчелу, чтобы при Кате не лезть в стакан пальцами.

Он снимал воображаемых гусеничек с ее жестких, желтых как цветы сурепки кудрей, и другого она не позволяла.

Витьке нравились Катины строгость и злоязычие, потому что и он злился - пока он был армии, Машка, такая же черная, как и он, худая, вертлявая, с талией муравья и черным огнем в глазах, была замужем за его врагом. Он делал все, чтобы ее не видеть.

Евдокия подталкивала Катю к замужеству. Она делала это, как хозяйка Дома. Катя тоже хотела дом. Витькина мать хотела невестку. Вдовая Машка ждала.

Витька посватался в июле и началась засуха.

Земля потрескалась, и дети босыми ногами обрушивали края трещин, чтобы услышать из глубины шорох земляного дождя.

Деревья трещали как от мороза.

Поля горели невидимым огнем - от раскаленных, побелевших, как железные, стеблей шел пар, а на лес и Сады напала трехкрылая саранча. Казалось, что деревья без единого листка стоят в нескончаемом цветенье, и цветки гроздьями осыпаются, но не достигают земли, а перелетают с одного дерева на другое.

Накануне Катиной свадьбы кукурузник рассеял над Садами и лесом ядовитый нетающий снег. Сдохли все пчелы и собаки.

А молодых засыпало умирающей на лету саранчой. Многие насекомые гибли, спариваясь. Жених находил таких, сцепившихся, еще механически, как все насекомые, перебирающих ногами и, подмигивая, показывал невесте: "к приплоду".

Катя завладела маленьким кирпичным домом на краю Кочетовки.

Ни в Посохле, ни в Курпинке в доме не было чистоты - на крыльце не разувались, дорожек не стелили и на кровати часто ложились в телогрейках и обуви. В маленьком доме свекрови Катя решила навести такую чистоту, о которой в Кочетовке даже не слышали - это была нечеловеческая чистота, для достижения которой каждый божий день превращался в Великий Четверг и все мылось и чистилось, как перед Пасхой.

Дорожки на полу, на гардеробе, на радио, кучевые облака подушек на кроватях. Покрывала и скатерти могли позволить себе свешиваться до пола - отныне они не пылились.

Соседей пугал таз на пороге - перед тем, как зайти, надо было вымыть обувь, а потом и разуться в коридоре. Свекровь, властная в обращении с сыном, убоялась чистоты как непонятного совершенства и почувствовала себя беспомощной. Она не смела обсуждать чистоплотность невестки с подругами и, лишенная утешения, дремала на стуле и ждала будущих внуков. Витька приходил из совхоза и до ужина ложился спать на пол, чтобы не смять постель, напоминающую праздничный торт.

Однажды Витька подвез ее - Машка голосовала. Она долго шла по обочине, и от нее пахло пылью. В черных завитках челки, похожих на сгоревшую бумагу, пыль застряла как пепел. Какая-то ниточка свисала с припорошенных дорожным прахом ресниц, стали видны как маковые зерна поры и черные волоски над губой.

Но она попросила остановить на повороте к Искре, и у нее были пятки как печеные картошки, когда деревья вдоль проселочной дороги съедали ее.

Свекровь знала жизнь - ребенок совершенно отвлек Катю от хозяйства.

Разбуженный скрипучим плачем дочки, привстав на локоть в душной зимней постели, когда в натопленном доме пахло горячими кирпичами, Витька, удивившись, заметил, что волосы у жены прямые, она располнела, и пятна, появившиеся у нее на спине после родов, не прошли.

Свекровь снова начала жить: теперь она могла помыть полы, пока невестка занималась с ребенком, могла почистить кастрюли, которые невестка чистить перестала, и даже собирала ужин сыну, если Катя засыпала с дочкой на когда-то священных дымных подушках отборного пуха.

Пришел из армии деверь - Катя надеялась, что он сразу женится на Любусе Прониной, но он не женился. Катя выживала деверя из своего дома. Между тем, Сашка родился в этом доме и вынес из этого дома гроб своего отца.

Катя выходила встречать деверя с плачущим младенцем на руках. Сашка был пьян, он тянулся к племяннице покрасневшими руками с черной несмывающейся паутиной судьбы на ладонях, теплые слюни младенца стекали по ленточке пустышки. Катя с ожесточением, отчасти вызванным криком дочери, тыкала белым как кость кулаком Сашке в лицо. Свекровь обижалась, муж пытался смеяться. Катя уже не сомневалась, что деверь женится на бездомовной - надо покупать свой дом - это Евдокии все достается даром.

Теперь дом и ребенок были на свекрови, теперь Катя тяпала, веяла, полола, ходила в стоптанных туфлях, ревниво отбирала зарплату у мужа и складывала деньги за икону с потрескавшимся, как земля в год Катиной свадьбы, ликом.

Свекровь смотрела на икону со старушечьей молитвой, а Катя со страстным вожделением. Она постановила купить дом через пять лет, и если он будет плохенький из-за малой суммы - это будет им с мужем наказанием за недостаточное трудолюбие - это подстегивало.

Катя сделала аборт ради своих будущих детей, которые должны будут родиться в новом доме.

Свекровь сильно сдала, и хозяйство уже было ей в тягость, но она не смела упрекать невестку - ее трудолюбие было уже притчей во языцех.

На работах Катя встречалась с Машкой - они все знали друг о друге от женщин.

Катя видела в Машке не соперницу, а побежденную, однажды они тяпали наперегонки, не останавливались даже перевязать косынки, и ветер набивал им рты солеными волосами. Они пришли одновременно - Машка была ловчее, а Катя усерднее.

Весь совхоз знал об этом поединке, но только одна Катя не придала ему значения.

Витька не искал встречи - это она стала подгадывать после того, как он подвез ее.

Бабы пололи, Витька привез им воду. Машка уже завернула за лесок, Витька увидел ее первую, остановился, засигналил, было эхо, Машка пошла, извиваясь, не заступая на волнистые гряды. У ее щиколоток колыхалась ботва, издырявленная шерстяными гусеницами, и сквозь ботву сквозили красные резиновые голенища.

Она пила, облилась вся, начала смеяться, не отрывая кружки от губ, когда поняла, что обливается, и облилась больше.

Она не поверила, когда машина загудела, ее вытолкнула на крыльцо сестра. Мать не понимала, почему Наташка не зовет ее к ужину, пошла было сама, но увидела за погребом КАМАЗ и вернулась, поджав серые пятнистые губы.

Да, сломалась машина, починил к утру. Катя поверила. Она пересчитывала деньги, когда он пришел.

Купим дом, разведусь, уйду к Машке - подумал Витька.

Мать плакала горячими слезами, сидя на неразобранной постели: младший пьет, старший либо загулял с Машкой.

Машина ломалась и ломалась.

Машка похоронила мать.

-7-

А в Курпинке умерла Федосья.

Она собирала ягоды на солнце и уснула, одурманившись запахом горячих земляничных листьев и терпких мускусных муравейников.

Влажные каплевидные ягоды плющили рыльца о стенки трехлитровой банки.

Рита нашла свою бабку. Она думала, что Федосья спит, и вычерпала из банки верхний шершавый слой ягод. Волосы у бабушки были раскаленные, как проволока.

Рита вернулась позже, бабушка спала на том же месте. Солнце уже не свешивалось трубчатыми, непрозрачными, как лук щиплющими глаза лучами до головы Федосьи, а тянулось к ней из-за Липовой Аллеи порванным крылом света с пятнами тени на перьях.

Рита съела еще три горсти земляники - ягоды были сплющенные, тряпичные.

К ужину Федосью стали искать.

Отец сразу понял, взглянул на Евдокию.

Рита повела Отца на Поляну. Федосья уже стала желтым камнем, и луч соскальзывал с ее лица, как ящерица. В банке, в красном болоте раздавленных ягод тонула армия муравьев, а двое соглядатаев бегали по кругу стеклянной кромки и в панике жестикулировали усами.

-8-

Владимир Корнеевич видел себя садовником. Отец мешал ему. Сын угрюмо думал, что отец губит Сады, и позже, заменив отца, едва ли не губил их больше, но никогда не задумывался об этом.

Владимир Корнеевич не был человеком мира. Он вел войну против всех, ничто не могло ему противоречить. Отец раздражал каждым словом, каждым жестом, жена отнюдь не была кротка. У Владимира Корнеича появилась любовница-вдова, и он ходил к ней, не скрываясь - домашние должны были молчать. Но они не молчали. Иногда дралась вся семья - летали лавки - Корней Иванович и Валентина заступались друг за друга, но иногда и Владимир Корнеич разнимал их. Валентина никогда не уступала в ссорах. Она всегда помнила о своей красоте, и если ей говорили: замолчи!, отвечала: я же не какая-нибудь мышь драная, чтобы молчать! Синяки не сходили с ее лица. Она приходила плакать к Евдокии, и та с завистью отмечала, что соседку не портят ни слезы, ни разбитые губы. Снег, маки и две косы, сливающиеся сзади в одну, рыже-розовую, гладкую как шелк, были нетленны.

Шовская вдова тоже была красива - черная как уголь с яблочными атласными щеками. Однажды Корнеич приревновал ее и избил в Шовском логу. Листья падали очень медленно, останавливались и поворачивались в воздухе, свет шел не от неба, а от листьев, прозрачных, с жилками под кожей, как у человека. Владимиру Корнеичу понравилось бить ногой.

С тех пор женщина замкнулась и стала избегать любовника. Корнеич принял это за доказательство измены, перестал ходить в Шовское и жестоко страдал. Он запил, Валентина стала прятать бутылки у соседей.

Отец и сын гостили в Кочетовке у братьев-стариков с серебряными как зола одинаковыми бородами - они подстригали их друг другу.

В гостях, в душном маленьком доме завязался спор. Корней Иванович спрашивал у стариков, кого бы попросить себе в помощники садовода - старею, надо кого-то обучать на смену. И старики долго советовались, обсуждали кандидатуры так, как будто не знали о вожделении Владимира Корнеича. Корней Иванович не подозревал глубины и силы сыновнего желания - ему что ни делай, лишь бы укорять отца, а братья старики верили в непреложность отцовской воли.

Владимир Корнеич из гордыни не сказал ни слова, но у него поднялось давление и белки глаз покрылись красными трещинами.

Они выпили мало, но Владимир Корнеевич ощущал себя пьяным, гордыня едва сдерживала ненависть в присутствии чужих стариков.

Наконец они вышли, пошли к лошади, отец впереди, в собачьем распахнутом полушубке - снег плавился на воротнике и мокрый мех тянул псиной. Садовод облизывал красные губы и касался белесым языком, неприятно напоминающим сыну обрезок сырого мяса, льдинок на пегих усах. Он принялся перепрягать, медленная уверенность в движениях, спокойствие отца бесили Владимира Корнеича.

Снег опушил ресницы лошади, и вид у нее стал удивленным.

Снег пошел быстрее и косо.

Лошадь кашляла, косилась на упавшего хозяина и переступала мохнатыми запорошенными ногами.

Отец не вставал. Корнеич оглянулся - в доме вздрогнула молочная занавеска, как будто моргнул глаз.

Корнеич взвалил отца на сани, стал перепрягать опять, по-своему, за уши стекал кипятковый пот, а пальцы коченели, не гнулись, медленно поехал в больницу.

Садовод умер - лошадь ударила его копытом в висок. В Курпинке началась тирания Корнеича.

-9-

Любу бросил жених - уехал в Липецк учиться, пошли слухи, что женился. Люба уходила в лес. Она садилась на слизистые рваные пни на берегах старых прудов с мертвой серой водой, затканной мозаичной ряской - когда видишь такой пруд издалека, кажется, что лежит зеленое разбитое зеркало, все в кудрявых трещинах. Люба плакала, вместе со слезами растирала по лицу клюквенных комаров, обгрызала зазубренные молочные, как нарождающиеся месяцы, ногти.

Однажды она видела лося, сначала смотрела на него, как на внезапно появившуюся за лозняком стену, а потом ветка вздрогнула и видение ожило, сложилось в лося.

От Любы пахло тиной, в ее одежде заводилась плесень. Евдокия боялась, что сестра утопится или тронется рассудком, как мать:

Любе было семнадцать, она уехала в вязаной кофте с мумиями ольховых сережек, застрявшими в вязке.

Она выросла в лесу, в общежитии все шесть девочек были из разных деревень - они жили как волчицы в одной клетке, по ночам плакали, по утрам за волосы оттаскивали друг друга от отсыревшего полупрозрачного зеркала.

В лебедянском Доме культуры девушки взрослели быстро. Люба покрасила волосы и курила в кустах боярышника, заедая запах листьями. За ней ухаживал разведенный, с макаронной фабрики.

Она пригласила его в Курпинку на выходной из одного тщеславия - показать деревенским городского жениха.

Евдокии понравился солидный мужчина - он сидел расставив ноги, уперев в колени красные, в белых трещинах на фалангах пальцы и платком утирал лиловый пот.

Евдокия уговаривала Анатолия выпить - в стакане с палевой брагой стояли и растворялись мохнатые лучи. Анатолий отказывался и пригубить - не пью, хозяйка, сроду в рот не брал - это было очень подозрительно, но не вызвало подозрений.

Евдокию охватило страстное, тщеславное желание выдать сестру за непьющего - выходи, девка, за Анатолия. Суженого конем не объедешь, кто много копается, счастлив не бывает. Люба отмахивалась: да иди ты еще - ей понравился кудрявый блондин на стройке, без переднего зуба, желтоглазый веселый монтажник.

Монтажник выпивал и танцевал в Доме культуры, подмаргивал Любе. Когда он улыбался, у него на щеке появлялась ямочка. В его присутствии Люба смеялась без умолку - они танцевали, но ни разу не поговорили.

Евдокия сердилась - Любка глупая, не нуждается хорошим женихом, решила применить строгость.

Ветер шумел за окном, перемешивая березы, и бесшумно гнал крошки по столу в Доме. Евдокия сказала:

- Ты, Любка, либо иди за Анатолия, либо как знаешь, но к нам не приезжай - и тесно тута, и детей кормить надо, и Отцу надо отдыхать хоть в воскресенье - он не молодой уже.

Все было несправедливо, у Евдокии бегали глаза, Люба побледнела и Евдокия тут же раскаялась, стала звать, но Люба убежала, в Шовское и на попутке в Лебедянь, на пороге Дома культуры она палочкой счищала курпинский суглинок с каблуков. Мимо нее прошел монтажник в обнимку с женщиной. Это была его замужняя сестра, он хотел, чтобы она познакомила его с Любой, смеющейся девушкой с таким гладким лицом, что в нем можно было как в воде отразиться тенью.

Он не заметил скорчившуюся на крыльце Любу с измочаленной палочкой в руке. Люба видела его - и не пошла на танцы.

Свадьба была в Лебедяни, в доме жениха. Столы вынесли во двор, и на них вскакивали разлапистые как капуста куры. Ошметки сухого навоза летели из-под ног танцующих гостей.

На второй день свадьбы Анатолий выпил рюмку водки, в которой нырял болотный огонек как пузырек в ватерпасе, сглотнул так, как будто проглотил расколотое стекло, и обвел двор медленным как солнце взглядом. Начался запой.

Люба со свекровью прятались в соседских сараях и там ругались бесшумно, как глухонемые, чтобы не выдать себя перед соседями. После таких бессловесных ссор Любе казалось, что у нее резиновые губы.

Она лишилась невинности только через два месяца после свадьбы, когда запой Анатолия иссяк.

Второй запой был мрачнее. Анатолию несколько раз удалось ударить Любу - она уворачивалась. Ей даже нравилась эта война - быть легкой, как пух, спать чутко, как в лесу, двигаться по дому тихо, как луч.

-11-

В Курпинке директор объезжал поля. Подсолнухи отцветали, и лепестки их заскорузлой шелухой шуршали на обочинах.

У поворота к Малинкам стоял черный мотоцикл с коляской. В поле гремело, подсолнухи в смертельном страхе качали тонкими шеями и запрокидывали черные пыльные лица к небу.

На дорогу вышла баба, желтая от солнца. Она несла стопку подсолнечников словно стопку тарелок, увидев директора, стопку уронила, и несколько черных тарелок раскололось.

С тех пор ловили и штрафовали, ездили по дорогам.

Евдокия наломала подсолнечников ночью и вылущила в наволочку.

К Корнеичу приехал на велосипеде друг. Вернувшись с войны, он нашел в лесу мину, стал смотреть ее и лишился правой кисти. Булыч все научился делать левой рукой, а на правой носил черную кожаную перчатку, вытертую и блестящую на солнце.

Булыч привез Корнеичу щенка овчарки в мешке. Щенка бросили в чулан - дали ему вареное яйцо, которое Корнеич раздавил носком сапога.

Щенок не ел и скулил. Рита, Вася и Славка, сын Корнеича, смотрели в щели и звали щенка.

Мужики пили, Евдокия ходила по двору и слышала, как смеется Булыч - у него был приятный, добрый смех.

Потом Булыч вышел, увидел Васю, жующего и выплевывающего семечки и зашел за ним в дом. Вася забился в угол - он боялся черной руки.

Евдокия слушала и теперь вошла.

Они засмеялись, Евдокия была высокая, смуглая, с темными губами, Булыч попросил отсыпать семечек - его бабу с шурином поймали, Евдокия насыпала в белый в синюю точку платок, а через день Булыч платок принес.

Евдокия угощала его, солнце не слепило, в лучах медленно поворачивалась пыль, листья американского клена, облетая, чиркали по оконному стеклу.

Пришел с Пасеки Отец, он был рад Булычу, Булыч уважал Ивана Васильевича, говорили о директоре, о Садовнике, у Корнеича рычал щенок. Отец дал Булычу мед в банке, через два дня Булыч пустую банку принес.

Евдокия встретила его на Дороге, вышла из Сада - груш набрала столько, что не дотащить. Булыч пошел за ней в Сад, под деревом с черным как копоть стволом, в высокой сухой траве на Отцовой телогрейке лежала гора груш, крепких, зеленых, с розовыми пятнами на бедрах, все в едва заметных точках на кожуре. Гору разметали, скатили груши с телогрейки, но запах остался.

С тех пор Булыч приходил или приезжал на велосипеде каждый день.

Когда пошли дожди, они отремонтировали заваленную Иванову землянку за Тополиной Аллеей - Иван женился и землянка обвалилась от снега, Евдокия стала тайком от Корнеича хранить там яблоки.

Садовник не знал землянки, Евдокия маскировала ее. Она дразнила Корнеича: у них уже нет ничего, а она выносит ребятишкам на улицу яблоки в большой миске.

Корнеич наблюдал, но не мог выследить. Яблоки были такие пахучие, что вокруг Дома стоял их запах - не на много слабее, чем в Саду.

Чтобы сбить запах в землянке, Евдокия пересыпала яблоки лапником и ветками молодых сосен.

Теперь в землянке пахло не только яблоками и хвоей. Там появилось ложе из сена, в котором попадались скрюченные ромашки с рассыпающимися от прикосновения сердцевинками, любовники свили из лозы две табуретки, стесали стол.

Иногда Булыч и ночевал там. Он курил в темноте, боясь заснуть, и держал папироску так, чтобы, выпадая из расслабленных дремой пальцев, она обожгла ладонь.

Булыч ходил к Корнеичу. Той осенью ревность по яблокам снедала Садовника. Он сам охранял Сад с ружьем, заряженным солью, и кидал яблоками в мальчишек, целясь в лицо.

Соседям нельзя было запретить воровать, но не так же много.

Когда Булыч зашел, Садовник попросил его помочь выследить соседей: попрощаться с ними, тайно остаться в Соснике и тайком пойти за Евдокией - она в частушку бежит, озираясь, в Сад - ворует яблоки и хоронит их где-то не дома, не на дворе - на чердаке, в погребе, в омшанике и на Пасеке Корнеич потихоньку смотрел. Он не хотел следить за Евдокией сам - вдруг заметит, скажет Пчеловоду, а Корнеич вытаскивал себе рамки из ульев.

Булыч заставил себя уговаривать, за бутылку согласился. И отработал бутылку: сидел в Соснике, тихо шел за Евдокией, окликнул ее у землянки.

Той ночью они ели яблоки и смеялись над Корнеичем, брызгая друг другу в лицо соком из надкусов - так близко они сидели в темноте.

Яша все еще жил у сестры. Охотился на лису, мечтая хотя бы увидеть ее. Дети любили Яшу, он сделал барабан из свиной кожи, делал луки и колчаны со стрелами.

- А ты, Рит, и не помнишь небось, как Дома еще не было, как вы в землянке жили?

Вася и Славка запросили посмотреть - вдруг не засыпанная, или можно сделать.

Яша повел детей в Аллею. Они лузгали семечки, и шелуха застревала в умирающей траве. Яша стащил в сторону сухую ольху с задеревеневшими сережками, разгреб прелое сено, открылся вход. У детей от волнения холод стоял в горлах. Рита делала вид, что ей неинтересно, слушала шум ветра. Она вывернула карманы и высыпала завалявшиеся мелкие семечки и сор, застрявший в швах.

- Стойте здесь, не лазьте за мной, поняли? - Яша спустился в землянку.

Там явно кто-то жил, было там и Дунино одеяло, которое она повесила в Соснике проветрить неделю назад, и которое украли кочетовские грибники. В консервной банке лежали короткие, до последней затяжки, окурки; россыпи запорошенных хвоей яблок по углам.

Яша понял, что здесь скрывается заключенный, бежавший из Воронежской тюрьмы - хорошо поселился, и в глуши, и близко от жилья - ворует. Портреты рецидивиста висели на автовокзале в Лебедяни, и все бабы по району - от Шатилова до Малинок - боялись ходить в лес.

Яша снял рубаху, завязал в нее яблок, сколько можно было, пошевелил пальцем в консервной банке, выбрал себе окурок подлиннее.

- Клад! - закричал Вася.

- Тишь, там разбойник спит. Я его ограбил, да текать. Шуруйте к дому.

Не зря Рита боялась - она чувствовала.

Во дворе были Евдокия и Валька. Они не слушали наперебой рассказывающих детей, с тревогой смотрели на угол Сада - когда выйдет Яша.

- Зовите мужиков, что скажу!

Яша скинул с плеча узел, рукав рубахи треснул, и Евдокия увидела зеленое, подернутое маслянистым блеском, будто восковое яблоко. Закачала головой, глядя на брата: "Не нажил парень ума, не нажил".

Решили: да, беглый тюремщик, "и сколько же он добра потаскал, гад" - сказала Евдокия. "Несчастный человек, Дуня" - сказал Отец.

Решили не сообщать, а землянку засыпать: придет, поймет, что раскрыли, и уйдет как можно дальше.

Взяли лопаты, пошли, женам велели запереться дома.

- Яблоки-то заберите, - сказала Валя, - и еще что.

- Ну их к черту, может он какой сифилитик, - сказал Корнеич. - Все засыплем. Что надо - пусть отрывает.

Корнеич не сомневался, что яблоки прятали Пчеловод с женой, они и отстроили землянку - ночью Дунька прибежит за зарытыми яблоками.

Стемнело, и Корнеич засел в кустах. От зарытой землянки тянуло свежей землей.

Дунька прибежала, Корнеич стал материться из кустов, Евдокия оправдывалась:

- Хоронила не я, что ты, соседушка. А детям на зиму - что же, на чердаке, что же, поклала бы. Ты ж зарыть велел. Да я и не много взять - я, видишь, без мешка, без всего. .. Да и без лопаты - дай, думаю, так, руками поворошу...

- Дура, ой, Дунька, какая ты дура! Пришла! Ничего без Васильича не петришь - руками она разворошит, дура!

Соседи не спеша шли домой, бранились.

На следующий день в гости пришел Булыч - его жена послала угостить курпинских баб блинками.

Когда они остались вдвоем, на кухне, Евдокия сказала:

- Горюсь я, Петенька. Место наше открылось. Боялась я, что ты придешь вчера, а там такая дела...

- Дунь, а я приходил. Но ты ж знак мне дала - я увидал, да и назад пошел.

Евдокия не поняла, промолчала - Булыч видел на дорожке в Аллее рассыпанные Ритой семечки - шелуха светилась жемчужной изнанкой.

Холодало, шли дожди, Булыч до зазимок прятал в омшанике брезентовый дождевик и счищал ножом красную курпинскую землю, налипшую на сапоги. Он делал это за омшаником, на огороде, кучка земли напоминала маленькую могилу.

Булычиха не могла понять, за какие это блинки благодарит ее Валька.

Потом, когда уже снег лег первой мукой, и у Пчеловода играли двое на двое в дурака, стали вспоминать про беглого. Яша похвастался украденным окурком, Корнеич задумался: Иван Васильевич не курит.

Евдокия заметила пристальный холодный взгляд, покраснела: "Знает чего. Неужели Петька проболтался или выдал нас чем?"

Евдокия стала бояться. Она наблюдала за Садовником и его женой, смотрела на них внимательнее, чем всегда, во всем видела намеки - Корнеич и Валентина ежеминутно выдавали себя, когда соседка зашла попросить сахар - это был шантаж; за неделю родившаяся из страха обида на Булыча так выросла, что когда в воскресенье он пришел в гости с бутылкой самогона, оставляя черные следы на тонком прозрачном снегу, Евдокия поджала губы и не выходила с кухни. Говорила мужу:

- Надоел этот Булыч и надоел. Таскается и таскается - привадился. И что ты его привечаешь - это ж Корнеича товарищ, недруга нашего. Тот небось и подсылает.

- Ты, Дуня, устала. Плохо так говорить, но да я ему объясню, что ты прихворнула, он к Корнеичу пойдет.

Булыч заглянул на кухню проститься, подмигнул и пошел к Корнеичу. Показал в окно по наручным часам: "через час выйди к летнему сараю".

Евдокия, волнуясь, вышла.

В сарае было холодно, мелкого снегу подмело под дверь, едва ощутимое тепло шло от волнистого, подернутого коркой старого навоза и почерневшего сена.

Пришел Булыч - он что-то придумал, есть какой-то выход.

- Нету у нас выхода никакого, кроме одного, - сказала Евдокия.

Она смотрела в щель и видела серые и белые снежинки, сухие, словно бумажные, они летели косо, быстро.

Булыч осекся, замолчал.

- Так и так. Нет мне счастья, - сказала Евдокия. - Я и сейчас еще ничего, а какая в девках я была красавица! Бывало, все на меня заглядывали. А счастья не пришлось - война помешала.

- Да ты и сейчас красавица... Рано ты это, Дунь. Может, погуляем еще?

- Нет, баста. Уж люди прознавать стали.

- Да ты что? Не, Дуня. Кто? Показалось, показалось тебе.

Евдокия с трудом уже сдерживала раздражение. Вышла из сарая, зябко побежала домой.

Булыч напился у Корнеича, заночевал, Евдокия злилась - мало ли что скажет спьяну или в отместку - встретились через два дня в магазине в "Культуре" - не поздоровались.

-12-

Слегла Катина свекровь. Деверь пил, покушался на Катины деньги - пьяный, он ходил по дому медленно, как по дну морскому, движениями корчевальщика вырывал ящики и выламывал дверцы шифоньера. Деньги нельзя больше было держать за иконой. Когда вскапывали огород, Катя зарыла под калиной клад в трехлитровой банке. Всего два года оставалось до покупки дома, трешки, рубли, десятки складывались в матрас. Катя спала как принцесса на горошине - только она ощущала ломкий хруст мнущихся денег, она чувствовала, что у десятки загнулся уголок, она знала, что деньги потеют и знала запах их пота.

Деверя подобрала на улице, в лопухах, старая дева Зина Курьянова с прозрачным пухом на лице, и деверь стал жить с ней как с женой. Катя не знала, верить ли чуду, привезла Зине из Лебедяни платок.

Через неделю Зина пришла на ферму с трещиной на губе, как, бывает, трескаются сыроежки - Катин деверь ударил ее кнутом.

Катя срочно вызвала из Курпинки Яшу - пусть погостит, давно не видела братца, думала: придет деверь - скажу: иди, откуда пришел, некуда и сесть тебе, у нас гость - старуха лежала, не могла вступиться, только вздохи ее были слышны на улице.

Витька тоже обрадовался Яше: повезу парня в Шовский клуб, невесту искать. Кате было досадно - придет деверь, а мужиков нету, но отпустила. Витька повез не в Шовский клуб, а в Искровский, Яше было все равно.

Окна клуба запотели, Яша не различал их матового света за свечением желтых деревьев - а в дождливых сумерках видно, что осенние листья светятся как тонкие ломти дыни в роящихся как звезды золотых каплях сока.

Сестры были на кухне - они помылись, и таз еще испускал пар, пахнущий телом.

Не стесняясь Наташи, Витька стал обнимать старшую, Машка выскальзывала из рук, из халата, смеялась как пьяная, Наташа пошла собираться в клуб, чтобы не мешать сестре.

Несмотря на свою молодость, она уже давно не ходила в клуб - ей было наименее горько обманывать себя именно так, объясняя отсутствие мужского внимания тем, что она сама не подает мужчинам повода проявить его. Наташа была достаточно умна, чтобы вести себя образом, не допускающим насмешек над ее безобразием - мужчинам она была как сестра, без намека на кокетство, с подругами никогда не заговаривала о мужчинах, одевалась опрятно, скромно, не позволяя себе ни наступать моде на пятки, ни слишком отставать от нее - опрятность была ее модой. Наташа походила на безбровую птицу с острым загнутым клювом, но безобразие не было ее несчастьем - она смело смотрела в зеркало, ее серые как пыль рассудительные глаза усмехались - она сумеет устроить свою жизнь, заведет семью - все сделают здравый смысл и уверенность в себе, так считали все - Наташу уважали, старшие женщины советовались с ней.

Она пришла в клуб, чтобы в темном углу побеседовать с подругами, пожаловаться, как нынче много дел по хозяйству, после смерти матери, а Машка совсем не помогает.

По полу так тянуло сквозняком, что шелуха от семечек волнистыми хребтами собиралась в углах и хрустела под ногами Наташи, которые как в холодной воде мерзли в ползучем ветре. Наташа и не смотрела на танцующих - стояла с таким видом, что и пригласи ее - не пойдет.

В клуб зашел Яша Журавлев - Наташа знала его в лицо, раньше он никогда не бывал в Искре, Наташа давно не встречала его, он был известен своей красотой, добротой и неопытностью, его считали дураком, была даже поговорка - что стоишь как Яша Журавлев - она применялась, когда кто-то проявлял нерешительность в важном деле.

Яша только что вошел - он долго курил на крыльце, смотрел, как дождь прибивает к земле мокрые листья - как будто это птицы падают. Не танцевали только они двое, Яше и в голову не пришло танцевать, он остановился и не него натыкались пары.

Наташа была настолько умна, что не пригласила его на танец - тотчас засмеялся бы кто-нибудь. Она за рукав, заботливо улыбаясь, отвела Яшу в угол - ну что ты раскрылился? мешаешь - и начала беседу.

Яша переминался с ноги на ногу, шелуха скрипела под его сапогами как мокрый песок, девушка расспрашивала об армии, ей были интересны узбекские слова, что такое алыча, деревня, где на улицах пахнет розами, похожими на корзинки, сплетенные из лепестков, и мочой, а на бахчах лежат дыни и светятся по ночам, как луны. Есть длинные, с лошадиную голову, гладкие, как кожа на женской щеке, они такие мягкие, что муравей оставляет на них следы, а есть маленькие и круглые, как головы младенцев, покрытые почти древесной корой. Когда дыню раскалываешь, из нее, как из шкатулки, туманом поднимается свет и исходит сырой медовый запах, а крупитчатые ломти ее точат сладкие слезы.

Солдаты воровали дыни, и прапорщик искал воров, обнюхивая солдатские воротнички - они пропитывались дынным туманом.

Яша провожал девушку - она попросила - дюже собаки злые на улице. Девушка взяла Яшу за руку и просила пообещать, что он приедет и завтра. Эта девушка была единственным человеком, проявившим интерес к Яшиным рассказам - он обещал, чувствуя себя счастливым, и, не найдя Витьку, лег в кузов. Над ним качалась кленовая ветка, как будто изрезанная ножницами, листья, падающие на Яшу, были плотные, как поросячьи уши.

Они ездили неделю, Наташа от счастья похорошела, Яше надоели разговоры, собеседник был ему безразличен, он соскучился по охоте и ушел в Курпинку.

Наташа искала свои ошибки и находила их - из-за них она потеряла жениха. Между тем, у нее никогда не было жениха. Девушка решила во что бы то ни стало вернуть так быстро утраченную любовь. Яша ни разу - ни вслух, ни в мыслях - не произнес имени своей собеседницы.

-13-

Кто-то шел, это был не Яша, тени облаков пачкали снег, Евдокия еще не могла понять, мужчина или женщина, а долгополая чужая тень уже наползла на ноги и поднялась как вода до щиколоток, Евдокия думала плохое: либо сестру муж прогнал, либо помер кто.

Незнакомой девушке с искаженным от стужи лицом, с льдинками в ноздрях, мороз свел губы - поздоровалась, не выговорив р, шла из Сурков в Искру, не туда свернула, заблудилась. Девушка была жалка - замерзшая, некрасивая, Евдокия пригласила, девушка отказывалась от ужина, просила только чаю, ее уговорили, она скромно поджимала локти, как в городе, ее разговор был так умен и рассудителен, что ей отвечал Иван Васильевич, тени посинели и летали по печке, как пауки, Евдокия зажгла лампу, тени прыснули в углы и тотчас вернулись оттуда почерневшими, изменив пропорции. Вошел Яша, он убил зайца, голенища его сапог были изъедены кровью. Наташа едва справилась с волнением, загодя положила ложку - чтобы не застучала по тарелке или об зубы, но покраснела. Почувствовала, что уши созрели как малина, поспешно засобиралась. Евдокия заметила, не стала задерживать, заставила Яшу проводить гостью до Искровского поворота. Яша делал сестре гримасы - устал, есть хочу, не хочу идти - у сестры тускнел взгляд - брат невежа, что за человек.

Яша проводил гостью, подарил ей зайца с тупой и мертвой, как у саранчи, мордой. Девушка просила рассказать про охоту. Яша рассказывал ей, что когда почистишь ружье, его металл пахнет кровью, зайцы кричат младенческими голосами, и если послушаешь, то рука не поднимется убить, а у лисы такой тонкий слух, что она либо слышит мысли охотника, поэтому поймать ее можно только случайно, не думая о ней, жаль, что нет собаки - хорошей, с ушами, висящими как лоскутки, с улыбчивой мордой - они умнее, дружелюбнее, с подведенными как у девушки глазами - они здоровее, крепче, а то сколько подстреленных и ненайденных уток гниет в болоте - собака бы мигом доставала.

У Искровского поворота, обозначенного только кустами, похожими на недоплетенные корзины, Наташа зажмурилась, как будто в лицо ей дунуло метелью, поцеловала Яшу в губы в горькой корочке, побежала по снегу тяжело, будто по воде, как тележку толкая перед собой свою тень.

Через несколько дней Наташа опять появилась в Курпинке - она продала Евдокии валенки - не дорого, на всю семью - поняла из прошлого разговора, что нужны валенки, съездила за ними в Лебедянь, выбрала серые, как дым, с кисловатым запахом, ноге было в них жарко и свежо, как летом. Евдокия польстилась, оставляла гостью ночевать - сметливая, хозяйственная, опрятная -что еще Яшке надо, девушка не осталась, пригласила Яшу на День рождения в пятницу - и не провожай, светло еще, дорогу авось знаю, ты устал, в пятницу наговоримся.

Яша не хотел идти - зачем, и охота ждет, но Евдокия приготовила подарок - цветную чашку, глубокую, как зевок, и коляный от новизны платочек.

Яша вернулся на рассвете в понедельник, в валенках, купленных Наташей, синий наст ломался под его ногами как рыбьи косточки. Евдокия открыла, у брата опухшее лицо.

Яша ложился, Иван Васильевич одевался, они беззвучно, чтобы не разбудить детей, смеялись - одним дрожанием животов, говорили громким шепотом.

Яша лег и еще посмеивался с закрытыми глазами - смешная девушка влюбилась в него. У нее, как у мыша, дрожит кончик носа, когда она разговаривает, смотрит она боком, как курица, расспрашивает пустяки.

В обед подлетели сани, излупленная лошадь злилась и скалилась, мужик уже во дворе крикнул: но, паскуда!. Евдокия поняла, что это, спрятала Яшу в кладовку.

Это была крестная Наташи, толстая баба с дубешкой, измазанной в помете, и с пьяным мужем. Крестная стекла с саней и ритуальным голосом грозно одышливо запела, приближаясь к Евдокии:

Крестная сыграла так хорошо, что Евдокии нельзя было не ответить, пошел безветренный снег, снежинки опускались как пауки на невидимых паутинах, все одинаково подвешенные.

Яше было двадцать пять лет.

Половица, на которую крестная наступила в коридоре, вспрыгнула в кладовке, под ногой у Яши, нога согнулась в колене. Смешное и опасное приключение, сестра и зять помогут.

Крестная долго не соглашалась сесть, ее муж тоже стоял, но глаза его закатывались, и он страшно вздрагивал, пробуждаясь.

Сначала Евдокия и Иван Васильевич сомневались, было ли изнасилованье - надо было допросить Яшу, затем речь зашла о том, что жениться еще рановато, можно подождать до весны, затем о том, что рановато засылать сватов - надо подготовиться, затем Евдокия спросила у мужа: кого послать-то? Либо Петьку с Иваном?, крестная села и стала смотреть на стол, что стоим-то, авось не в церкви - сказал ее муж, сел и уронил голову.

Яша дремал в кладовке, с кухни тек запах самогона, Яша стал вспоминать, где стоят самодельные капканы, пытался представить, в каком бьется заяц, и кажется, что шкура сейчас стечет с него волнами.

Евдокия была веселая и злая, Яша верил в то, что она шутит, пока зять не спросил:

Сначала Яша обрадовался: неужели я изнасиловал кого?, потом хотел бежать. Он рыдал в лесу, обрушивая лыжными палками мучнистые ливни снега с деревьев, у него зубы покрылись льдом.

Яша пришел ночевать к Петру - там его ждали все. Сестры знали, на что надо давить - Яша добрый, он пожалеет девушку, никто не виноват, что так получилось, у нее все лицо опухло от слез, покраснело и растрескалось, сестра смотрит за ней, чтобы она не наложила на себя руки. А жениться все равно пора - Дуне вон трудно, что взрослый брат в ее доме, а Наташа работящая, добрая, и как любит - будет слуга тебе, а красота что ж - найдешь себе бабу, повремени, а там разойдешься.

В Шовском клубе Яшу подняли на смех - там Наташа была известна своим безобразием. В Искровском клубе этого не случилось бы. Там Наташу уважали за ее ум, но от Искры веяло чумой, Яша не хотел появляться там до свадьбы, хоть отгуляю свое, а в Шовском - гогочущие рты, снасильничал жабу. Чтобы спасти себя от их оскорблений, Яша напился с ними, ночевал в омшанике у друга, имени которого не знал, ему на рукавицы нагадили мыши, так прошла неделя в Шовском, пришел в Курпинку, только когда уделал телогрейку блевотиной, отлеживался два дня, стараясь дышать вместе с ветром, опять ушел в Шовское.

В свадебное утро братья нашли Яшу в чужом сарае, в ногах у гнедой лошади, которая осторожно переступала рядом со спящим. Иван поднял его одной рукой, прислонил к Петру и, взяв высохшую руку в здоровую, замахнулся ею как плетью и ударил Яшу по лицу.

На свадьбе Яша был пьян, его клонило в дрему, он пробуждался от криков горько!, а жениха-то мутит, видать, беременный - шутили гости.

Дыхание жениха было неприятно Наташе, она дрожала от холода в колючих кружевах, ее платье трещало от статического электричества. Не так она представляла свою свадьбу - но ничего, никто не хочет жениться, и все так быстро, скоро привыкнет - даже некрасивое лицо, примелькавшись, кажется миловидным.

Яша был пьян, верил в изнасилованье - это придало ему уверенности в себе. Утром он обследовал постель, и обнаружение обмана, в котором участвовали все - сестры, братья, даже зять, - сделало его другим человеком. Он вышел на двор, все искры снега смотрели ему в глаза. Наташа несла воду, ее встретил чужой человек с черной морщиной поперек лба. Тонкая радуга сияла на лезвии топора в его руке. Наташа бросила ведра ему под ноги, побежала к соседям - она только этой ночью лишилась невинности.

-14-

Сестра уговорила Наташу поднести мужу заговоренной водки - это подействовало. Яша, глядя поверх стакана в окно, на деревья в шершавых цветках снега, подумал, что дом его жены и свояченицы - единственный дом, где ему будут подносить постоянно и по первому требованию.

Хмельной муж был весел и разговорчив, похмелье начиналось с пощечины. Наташа ждала ребенка, Яша знаться не хотел ни с кем из родни, Иван Васильевич, ища примирения, привез ему щенка - охотничью суку, пятнистую, как блин. Яша влюбился в Осу. Он держал ее в доме, учил, целовал в мшистое рыльце. Оса была так умна, что научилась носить цыплят за головки, не удушая их.

Наташа надеялась, что вся та нежность, которую она подозревала в муже, достанется ребенку. Нежность доставалась собаке. Собака, живущая в доме, в спальне, была поводом для злобы соседских старух: твоя мать померла тута, тута иконы, святыня, а твой тварь держит нечистую - либо дом теперя освящать, дом у вас нехороший стал, нехороший.

Кроме того, ребенку нужна чистота, а с собакой чистоты не будет - родится осенью, а тут охота - болотная грязь.

Наташа жаловалась Машке, Машка подговаривала Витьку, угощала самогоном с сырым запахом черной рябины. Витька уважал Яшу, да и жалел собаку - "дорогая дюже и такая душевная - умница, лапотуля", но у Машки влажным огнем горели глаза, и черные, как вишни в темноте, губы то скользили по его уху, то увязали в его губах - Витька согласился. Он согласился бы тогда и на человекоубийство - почувствовал себя бесшабашным, смелым, жестоким.

Наташа пошла в комнату, где пахло перегаром и псиной, спал на бывшей материной кровати скорченный Яша под телогрейкой. Оса двошила под кроватью, бахрома спадала ей на нос. Наташа поманила кусочком хлеба, Оса выползла, пошла, слабо качая хвостом, тянулась понюхать. Наташа раскрошила хлеб в петлю, Оса стала собирать, заваливая морду, выворачивая удивленный глаз на Наташу, язык сокращался как слизень. "Хорошая, хорошая" - Наташа аккуратно подняла петлю к загривку, легко затянула. Витька удушил, в мешок, отвез на скотомогильник.

Оса убежала -Яша искал в "Искре", в Шовском, в Курпинке, в Кочетовке. Люди смеялись над ним. Пьяный, он бродил вдоль крупнозернистых мартовских сугробов, круша сапогами льдинки, похожие на кристаллы соли, пар шел от его мокрого горячего лица - "ведь не осталось никого, все предали, все суки".

В Кочетовке Яша не хотел заходить к сестре - она больше всех уговаривала тогда, но машина стояла - значит, зять дома. Яша остановился, вспомнил, как Витька возил его в "Искру" - "один он мне друг, хоть ему пожалюсь".

Витька увидел пьяное, в голубых слезах лицо шурина.

- Оса-то моя, собачка-то, пропанула, - начал Яша и зарыдал, скаля зубы в желтых трещинах на эмали.

Витька был уверен, что бабы проболтались - иначе почему Яша пришел к нему?

- Ты прости, Яш, это мы с Машкой не хотели-то, твоя наказала - а это грех большой собаку в свяченом доме держать. Да что ты по собаке убиваешься - люди вон какие мрут - и то.

- Что сделали -то?

- Удавили.

- Удавлю суку.

Яша побежал через поле, как серебром, окованное лужами.

Витька было завел машину - и не поехал - "что накручивать баб - по дороге успокоится, а вечером уже с Машкой условлено - что гонять зря".

Яша бил жену в уже наметившийся, упругий живот, соседские старухи полотенцами выдавливали мертвый плод, Наташа бредила на скрипучей кровати, у которой брюхо провисло до полу, с Сикстинской мадонной в головах, вырезанной матерью из журнала в качестве конспиративной иконы.

Машка склонилась к бумажному, словно посыпанному землей, лицу сестры:

- Я у Колычихи отраву взяла, я его изведу, никто не узнает.

У Наташи иссохший хрупкий язык прирастал к небу и деснам. Она задыхалась от жара дыхания сестры.

- Если я умру - тогда, прибери пока.

Наташа не умерла. Она родила от мужа троих детей, очень скоро у него началась белая горячка, и годами вся "Искра" пряталась, когда Яков Петрович с закатившимися глазами и топором в руках выбегал на улицу. В серых как сталь тусклых белках стояли красные, зазубренные молнии лопнувших сосудов.

-15-

Корнеич злил щенка. Он коротко привязывал его - уже выросшего, худого, с волчьими глазами - в Соснике и бил хворостиной, матерился. Щенок лаял до пены, рычал, не взвизгнул ни разу. Только шарахался на веревке, падал на ляжки, Корнеич собирался ночью выпускать Овчаря в Сад - никто не посмеет.

Овчарь порвал веревку - перетерлась о сук, - сбил хозяина с ног. Корнеич схватил Овчаря за горло, сдавил. Пес напряг шею. Они смотрели друг другу в глаза и не боялись смерти. Овчарь укусил Корнеича в плечо и убежал, грудью ломая кусты в Саду.

Валентина причитала, Шовское, "Культура", "Инициатор", Сурки злорадствовали - Садовод им готовил пса - и наказан. Через неделю шесть собак на свинарнике нашли зарезанными - кто-то, сражаясь за суку, вырезал целую свору.

Пропадала птица, у Фенделя пропал козленок. Боялись за детей. У Корнеича зарастала рана. Он ставил капканы и гордился своим Овчарем.

В пятницу Отец с ружьем ездил встречать детей. Весной их не хотели забирать с квартиры, но Рита и Слава взбунтовались, и их стали встречать у Шовского поворота, по очереди: Отец, Евдокия, Валентина, Корнеич.

Евдокия ходила с дубиной, тяжелой и звенящей, словно отлитой из металла.

Частые длинные походы отвлекали ее от Дома, пробуждали воспоминания. Да, жизнь ее не была счастливой - ни одно из замужеств не было по любви, а теперь дети - и замуж никто не возьмет, и не погуляешь - детям по глазам стегать будут. Вот и с Булычом вовремя разошлись, соседи уж все поняли, а, може, забыли за зиму, да Булыч уж не будет сходиться - обиделся.

Евдокия села на Шовском перекрестке. Она слышала, как гудит майскими пчелами дикая яблоня, случайная тут, на обочине, тихо пела: "Степной ветер в дороженьку зовет, а лесной ветер - к дому, дому отчему", потом очнулась - детям пора б уж быть. Пошла к Шовскому, опять задумалась, дошла до крайней улицы - заволновалась. Все быстрее и быстрее шла к школе, встретила учительницу - "давно уж все разошлись", к подруге Полине Подолиной - ее Колька давно дома - "а Рита со Славкой домой пошли". Побежала - конечно, не увидела их, когда сидела на перекрестке - загляделась, а они пошли себе и пошли.

Бежала, пучок распустился в черную, косматую и жесткую, как конский хвост, косу, дубинку уронила - "ну ее", нет - вернулась, еще быстрее, навстречу звенит велосипед - "Дуня, я их встренул и отвез! Дунечка!" Булыч спрыгнул с велосипеда - как раз на перекрестке - Евдокия налетела на него, дубинка покатилась, звякая на колеях.

- А я их встренул, "кто, - спрашиваю, - вас встречает?" Рита говорит: "Мамка!" Ну, я их посадил, по шоссе, в круговую, хотел сразу вернуться - к тебе, а Корнеича прямо на Ямах встретил, он выпить зазвал - а как же отказаться - подозрительно, пять минут всего, а потом сразу за тобой - два раза падал...

Подкатились под ствол яблони, толкнулись, яблоня зажужжала, забасила, вылетели шмели, несколько лепестков упали плавно и быстро, не кувыркаясь, велосипед лежал как олень Серебряные Рога, свернувший себе шею.

Снова виделись каждый день, решили сходиться и ехать в Лев - только поднабрать денег. Они уже были совсем не осторожны - бабы-ягодницы видели их. Булычиха узнала и затаилась - не спугнуть бы мужика. Все-таки детей нет, у Дуньки двое, понятно - мужику - дети, а Дунька тоже конечно - хорошо ли со стариком жить - зачем старика брала? Запозорить Дуньку принародно - подстерегла в "Культуре", в магазине, кричала на Дуньку при очереди и при Ритке - та только темнела лицом, выдержала характер, не отвечала, а ответила бы - Булычиха схватила бы за виски, а то даже и не все были на булычихиной стороне, некоторые сочувствовали Дуньке.

Тогда решила поговорить со Стариком, кроткая, обиженная, - он строгий, ревнивый - главное, не тронул бы Петьку, разъярится, может и убить. Встретила Отца в "Культуре", пригласила домой. Угощала чаем, вздыхала да и заплакала: "Люди мне уж давно в глаза говорят, не верила я все, мы ведь с Дуней подруги, - пока сама не увидела - пошла в Курпинки с бабами, отбилась да и застала в саду - обидно-то как" - соврала - сама не видела ничего.

Иван Васильевич помрачнел - и он давно уже слышал - и шутки, и намеки, и прямо говорили. Ударил кулаком по ковру, икона упала за лавку, вышел, не прощаясь, погнал лошадь - только задок телеги подпрыгивал да блеяло колесо.

Долго стоял в Соснике, под зрачком солнца. Решил усовестить - "заплачет - прощу, будет урок. А не раскается - прогоню, но быть этого не может".

За обедом подбирал слова, при детях, честно и чисто: "маму мы не держим, хочет - пусть идет".

Евдокия просила отпустить ее. Без стыда, без горечи - устало, спокойно: "Отпусти".

Иван Васильевич оглох от ярости - стрелял в солнце. Евдокия пряталась в Саду, Корнеич бил жену, давя ей рот жесткой как кора ладонью - не помешала бы Пчеловоду убить - пусть посадят.

Евдокия обезумела от солнца, слез и страха. Вышла:

- Стреляй. Прощу. Дети - простят ли?

- Уходи! Уходи, пока жива! Видеть тебя не могу, змея, женщина!

Пошла по Дороге, понурая, завыла, сморкаясь в пыль.

Иван Васильевич перезарядил, выстрелил в небо, опять зарядил, Валя вырвалась, ударила мужа кружкой в лицо, выскочила:

- Иван! Ой, Боженька, помоги! - "сейчас схватит за руки, дура. В Саду шорох - бежит, услышала Валентину, бежит назад - будет драться со мной бабье!"

Выстрелил в Сад, пока не выбежала оттуда жена. Яблоня охнула, листья смородины вспорхнули как воробьи и опали, завизжало, забилось в кустах.

К кустам подбежал Корнеич - он кровью удобряет, вспаивает свой Сад - и плюнул, словно хотел выплюнуть пересохшее земляное сердце, поднявшееся к горлу - в кустах подыхал Овчарь, любимый враг, взбесившийся от жары и соленой крови. Пена жемчужными бусами дрожала на его черных, нецелованных детьми усах.

Евдокия ночевала у сестры в Кочетовке, вызвала Булыча. Сестра нарядилась, словно шла сватать, и, ухмыляясь, отправилась к Ивану Васильевичу.

Он позволил ей собрать вещи, забрать деньги из подкладки одеяла, детей увести не дал.

Евдокия тайно, лисой, кралась к Дому, смотрела, где Отец, где дети, бросалась к ним, целовала, звала. Рита угрюмо смотрела в землю, мотала головой, поднимала тяжелые совиные глаза.

Ваську унесла в Кочетовку. За ночь он оборался, закатывался, синел и давился от слез. Утром Витька повез его в Курпинку, на дороге встретил Ивана Васильевича - ехал за сыном, передал на руки.

Зиму прожили во Льве, у незамужней, заживо истлевшей сестры Булыча. "Соскучатся по мамке - со всех ног побегут".

Всю зиму Евдокия видела дурные сны о детях, об Отце. Она извелась, старуха золовка раздражала, от нее пахло погребом.

Весной Евдокия поехала за детьми. Они отвыкли. Вася смотрел на мать дико, Рита твердо, равнодушно. Она твердила, что не оставит папу, что он старый и о нем надо заботиться.

Евдокия оставила дочь в Аллее, пошла по мокрому, ломкому снегу на "Культуру". Шла, ревела, ела снег, резала язык мелкими льдинками.

Во Льве она увидела темный дом, чахоточную золовку и Булыча с пожелтевшими от цигарки пальцами на здоровой руке. Она не замечала всего этого, глядя на все сквозь мечту о возвращенных детях, теперь она увидела все как есть. Только в Курпинке любила она Булыча, во Льве он не был ей нужен.

Евдокия терпела неделю, зло плакала ночами.

Когда она возвращалась домой, ручьи грызли снег и капель прицельно била Евдокию в обнажившуюся шею.

Булыч не понял внезапного предательства. Он ходил под окнами, неловко хрустели ветки, Иван Васильевич выбегал с ружьем. Евдокия сидела гордая, пережившая оскорбление - ведь Булыч оскорбил ее, он подлец.

Булыч еще думал, что какие-то неизвестные ему обстоятельства заставили Евдокию вернуться. Но Евдокия была гордая, довольная, красивая, говорить не хотела.

Булыч так и не понял ее. Однажды он вышел на задний двор и взглянул на свою жену, кормящую кур. Колени крепкие, как капуста, вспомнил черную, ночную родинку на шее, Булычиха почувствовала взгляд, подняла кошачьи, как крыжовник, глаза, улыбнулась, сыпанула пшена мужу в лицо. В тот день они были счастливы, но уже никогда после.

-16-

Любе было по пути с соседом, они шли низиной, по Дону, босиком, по кашице каштанового холодного песка, и в каждом шаге сначала в песке тонули пальцы, скрючившись сами собой, а потом медленно уходила пятка. От близкой воды шла тонкая полоска холода, иногда она касалась выпуклой косточки на сухой Любиной ступне. Слева от Любы шел молодой мужчина, ее ровесник, и она говорила с ним без девического жеманства, без тайного девичьего страха быть обиженной мужчиной, его словом, его намеком. Она гордилась своим "старым" мужем-пьяницей - "бьет, гоняет" - настоящая жизнь взрослой, сильной, уверенной в себе женщины.

В реке было столько острого блеска, как будто вода была полна стальных игл, острия поднимались из воды, тонули, и стрекозы кололи проволочные лапки.

Люба наступила на эмалированную, в радужной ржавчине мидию. Она поцарапала ногу об острый край, и сосед понес ее на руках. Он бегом выносил ее из оврага, трава иссекла летящие Любины ноги, головка клевера больно застряла между пальцами, Люба держала свои босоножки и ботинки соседа, старалась, чтобы обувь не била его по спине, но бесполезно. Это видели старухи, они сказали и свекрови и мужу.

Свекровь подслушивала, что ответит ее невестка, и, услышав утвердительный ответ, решила не вступаться - "пусть поучит, поделом" - Люба солгала, ничего не было. Муж бил ее, в комнату из окна шел такой густой свет, что, казалось, у окна кто-то стоит. Дверь была заперта, свекровь раскаялась, ей было страшно. Кусая костяшки пальцев так, как грызут твердые орехи, она созвала старух. Они вместе стучались в дверь и в высокое дребезжащее от стука окно.

Люба больше не вернулась туда, ее вещи забирала сестра. Сосед ждал ее после этого, но она не пришла, хотя и мечтала о нем - с каждым днем он терял в ее воображении черты - она стыдилась своей лжи.

-17-

Катины деньги сгнили - пластмассовая крышка стала прахом, купюры, смешавшись с землей, превратились в комок, напоминающий ожиревшее гусиное сердце. Это были три первых года, и Катя уже присмотрела дом, белый, умытый сиренью и черемухой. Теперь все отодвинулось, Катя повыла на огороде как по мертвому, скорбь придала ей силы и заронила сомнения - деверь живет у Зины, у свекрови белки стали розовые, как лепестки вишни - бабы сказали, это от инсульта, скоро умрет - нужно ли искать чего-то, не найдено ли все - дом, муж, дочка с зубками, как у крольчонка. Катя стала внимательнее - она заметила и свои пальцы, морковные, вспухшие вокруг ногтей, и то, что старуха-свекровь раздражает ее, и то, что они с мужем никогда не разговаривают друг с другом, если нет хозяйственной надобности.

У Кати ушли гуси. Они так и заснули на пруду, холмистым островком в осоке, подойти к ним было трудно - заболоченный берег пускал слюни, ночь поднималась со дна пруда - в нем уже было черно, а на небе тускло мигала, рассасываясь, белая полоска.

У другого пруда муж мыл машину - Катя увидела синий задок ее кузова, решила подойти - пусть бы выгнал гусей на берег. Она пошла тихо, поддаваясь тишине, только бычки укали в прудах, не нарушая тишины, как тиканье часов не нарушает течение вечности.

Катя услышала знакомый шорох копошащихся людей, она подумала, кто бы это мог быть, и где же Витька, стала подкрадываться, следя за своей тенью, любопытство резало в животе.

Это была искровская Машка, Катя бросилась домой, как будто супружеская измена гналась за ней. Катина тень испугала гусей, они с ором открыли ночную навигацию, расплескивая крыльями темноту.

Катя вбежала в дом, заперла дверь на замок и крюк, зарыдала в спальне. Ей казалось, что она выплакивает многолетнюю слепоту.

-18-

Катя все знала о Машке.

Витька и Машка всегда были парой, им завидовали, они не знали несчастной любви, их свадьба давно входила в планы "Искры" и Кочетовки. Они поссорились из-за пустяка - Машка не захотела пойти в гости к Витькиной матери. Она просто смутилась, и потому не пошла, но старуха готовилась к встрече с будущей невесткой - дымился горячим стол, нарядная старуха в серьгах с пьяными от старости камнями пересаживалась с места на место и расправляла на коленях новое шершавое платье. Машка не пришла, старуха прослезилась, Витька был уязвлен. Он хотел, чтобы Машка извинилась перед его матерью, Машка возмутилась - она ни в чем не чувствовала себя виноватой. Витька был мрачен, никто не вставлял ромашек в его кудри. Старуха пыталась передать сыну неприязнь.

Не пригласил на проводы, не писал третий месяц. Машке не спалось, плакала, смотрела, приоткрыв шторку, на ночные облака, темные, копотные, как дым. Они то стояли на месте, почти не изменяясь в лице, округлые, как взбитые подушки, то рвались и уносились быстро, как вода, Машка в темноте, чтобы не будить мать и сестру, написала письмо:

"Я знаю, что твои родные получают от тебя письма. Почему ты не пишешь мне письма? Я знаю, ты за что-то обиделся, но это люди хотят разлучить, а мы - посмотри в себя, как я смотрю в себя - хотим быть вместе. Я люблю тебя по-старому. Нет, я обманула - еще сильнее. Напиши мне письмо. Ты не забыл меня, я знаю. Маша".

Витька ждал, хотел, чтобы написала первая. Он подумал, что выпал снег, нечистый, как зола - это прошла пыльная буря из одной степи в другую. Солдаты привыкли к тому, что белая пыль идет как снег, и буквы письма, оставленного на столе, бледнеют и исчезают под пухом пыли. Пыль была приправой для всех блюд, "не пиши ей сразу, пусть знает, пусть помучается" - говорили солдаты, Машка мучилась, корчась по ночам от душевной боли как от боли в желудке. В сентябре она пошла в клуб, чтобы страдать меньше. Побледневшая, с углубившимися глазами, она, едва улыбаясь, танцевала с Гришкой. Между ними стояла стена перегара, Гришка выдыхал через плечо, провожая, прижал девушку к забору и стал рвать ее, как разрывают кочаны для козлят, добираясь до кочерыжки. Машка яростно вырвалась и плюнула в лицо. Гришкина щетина расцарапала ей щеки.

Гришка всегда хотел ее, он травил Витьку скабрезными намеками, они ненавидели друг друга.

Теперь все знали, что Витька бросил Машку, потому что она оскорбила его мать. "Теперь Машка должна стать гулящей, но хорошо, что она ломается. Она смуглая, как будто выточена из дерева, и кожа ее припудрена темным пухом - как бывает человек слегка припудрен сажей, если на него дунул костер".

Гришка просил прощения, трезвый он был забавным, приносил груши, измятые, как будто их долго били, едва спелые орехи, ужа, словно сплетенного из атласных шнурков - изо всех девушек только Машка его не боялась и сажала себе на голову траурным венчиком. Уж навел Гришку на размышления. В одно из воскресений он зашел к Машке и сказал, что нашел в логу интересную нору - "ктой-то там сидит, а кто?" Машка сказала, что сейчас определит, кто это - по следам вокруг или как-нибудь еще.

Они пошли, на дичках теснились, разрывая листья, тяжелые невызревшие яблоки, утки с треском вылетали из мертвых разламывающихся камышей, воробьи позвякивали, лузгая головки сухого чертополоха. В логу с бьющимся сердцем ждал Гришкин товарищ. Он скрутил Машке руки собственной рубахой, но Гришка, нарушив уговор, не подпустил его - Машка оказалась девственницей. Это Гришке и в голову не приходило, он обратил товарища в бегство и упал на колени, заметив, какая холодная в логу земля. "Я ж люблю тебя, Маш, я жениться хочу, я ж тебе все делать буду, завтра же сватов. Если мамка что скажет - вали все на меня, я отбрухаюсь".

В Машке никогда не было столько гордости и презрения, как тогда. Она не взглянула на Гришку и ушла, стесняясь яблонь, которые смотрели на нее как Аргусы, вылупленными яблоками в ресницах предзакатного света.

Наташа выплеснула помои под ноги сватам, Машка сговорилась с бабкой насчет аборта, бабка донесла матери.

Мать заперла дверь и смотрела на дочь. Машка рассказала все, но в глазах матери это ее не оправдало.

- Не дам загубить младенчика! Ты виновата - зачем кудай-то пошла, когда у тебя жених есть? Шалава.

Машка вспыхнула, сдернула ходики за маятник, разбила.

- На большое счастье родить! Безотцовщину, чтобы все в глаза тыкали!

Мать потребовала выйти за Гришку - главное, чтобы ребенок родился в браке.

Влияние матери было огромным. Дочь согласилась под давлением, утешаясь соображениями мести - Витька не ответил на три письма.

На свадьбе родственницы невесты были мрачны как на поминках, на "горько" Машка не размыкала губ.

Прошла неделя, Машка получила письмо. Она отдала его на хранение Наташе и отказала мужу в постели. Оба были в отчаянье. Гришка пытался наладить отношения с женой, но Машка напрашивалась на ненависть - она неделями ночевала у матери и сестры, еду готовила Гришкина одноглазая мать, Гришка пил, Машка сама провоцировала драки - она всем хотела отомстить - и Гришке, и матери, и ребенку во чреве. Она стала похожа на демона - угрюмая, черная, с бешеными воспаленными глазами. Они больше не писали друг другу - Машка не знала, что, Витька все узнал из писем матери.

Однажды весной Машка показала мужу единственное письмо. Они оба были в исступлении. Это было в саду, где они окапывали яблони - Машка решила показать еще утром, сходила за письмом к сестре, ждала, когда вспыхнет ненависть, письмо терло в лифе. Муж и жена работали молча, в разваленной земле попадались как живые корни яшмовые червяки. Машка выкинула одного лопатой, решила разрубить его на несколько частей..

- Ты что делаешь, сука? Работай, не отлынивай, дрянь! - сказал Гришка. Этого было достаточно: "Да кто ты такой, чтобы мне указывать! Да Витька вернется, я тебя пошлю знаешь куда? Витька тебя убьет как собаку!"

Они грязно ругались, вскопанная земля лежала вокруг черными розами, дождевые черви вились в рассыпчатых лепестках.

- С Витькой у меня все сговорено! На, смотри!

Гришка схватил ее, бросил на землю, рыхлую, как взошедшее тесто, ударил ногой, уже смягчая удар в ужасе трезвеющего убийцы, Машка вцепилась в ногу как зверек, обнимающий капкан, земля была такой черной, что кровь на ней оставалась невидимой. Машка потеряла ребенка, Гришка неделю не давал себе протрезветь, в субботу его зазвала опохмелиться теща - молча поставила перед ним стакан самогона, как будто вонзила нож в столешницу.

В обед Гришка пил с товарищами, к ужину у него началась кровавая рвота, он лежал в предбаннике, на животе, судороги заставляли его пытаться встать на голову, береза трясла своей гривой за окном, тюлевая шторка фильтровала ее тень.

У мертвого руки так и остались скрючены, не знали, как приладить свечку, вдова и ее родственницы вели себя точно как на свадьбе - сидели опустив головы, смежив губы, не уронили ни слезы. Зато у Гришкиной матери слезы точились и из убитого, зажмуренного глаза, разбегаясь по морщинам так, как будто плакало все ее лицо.

-19-

Плача в спальне, Катя услышала тяжелое, как бывает у больного во сне, дыхание. Над ней стояла свекровь с сонными от разлитой в них крови глазами.

- Все они кобели, - задыхаясь, сказала свекровь. - Не знала, что ли? Давно он гуляет от тебя, давно - а о разводе не заговаривает. Ты ему жена, хозяйка, он девочку жалеет - а та кто? Вертихвостка, тьфу! Не уйдет он от тебя, не боись, только в глаза ему этой пустышкой не тычь.

Старуха повернулась и, отдуваясь, как уставший пловец, пошла в свой угол. С тех пор она не покидала его.

Катя стыдилась перед людьми своей слепоты - все знали, все смеялись над ней, даже сестра.

Евдокия действительно знала, молчала, потому что боялась - сестра вернется в Курпинку, и теперь утешала, говорила: "все гуляють, найди и ты мужичка" - и не могла сдержать усмешки - ей-то муж был верен.

Катя не подала виду, что знает об измене, обнаружившуюся беременность приняла как подарок Провидения. С первых месяцев она полюбила этого ребенка, незаметную рыбешку во чреве, она чувствовала, что будет сын, говорила об этом мужу - двоих детей, сына, он не бросит, а будут и третий и четвертый - один за другим будут являться на свет маленькие защитники Кати, ее семьи, единственные союзники преданной всеми женщины.

Витьку беременность жены ввергла в уныние - он уже обдумывал, как скажет ей, как уйдет - Машка торопила. У него и раньше не хватало духу объясниться с женой, а теперь он знал, что и подавно не хватит. Катая дочку на плече с красным пятном, оставшимся после укуса любовницы, он мечтал о выкидыше.

Все эти годы Машке снилась беременность. Она потеряла способность к чадородию вместе с ребенком.

Из разговоров женщин Катя узнала, что искровская Машка очень суеверна - конечно, она и присушивает, и заговаривает как старуха, бегает вечерней зарей к бабке, босая, спешно идет по окраине села, озирается, шепчет, туман змеями выползает из посадок и оплетает Машкины ноги как дым, по щиколотку.

Катя не верила в колдовство, она хотела только напугать Машку - ей казалось, что суеверный страх заставит эту женщину отступиться от чужого мужа. Катя насыпала мусор - щепки, скорлупу в Машкины следы на заднем дворе - узкие, с хорошо заметными только подковками круглых пяток, завязывала калитку атласной ленточкой - такими обшивают гробы, забрасывала в форточку лягушек.

Машка теряла самообладание - ей приходилось видеть порченых. Девочкой она ездила с матерью в монастырь - порченые с остекленелыми глазами падали в церкви и стучали зубами по каменным плитам, священник избивал их кропилом: "во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, встань!", брызги святой воды разлетались как прозрачные перья.

Машка не сомневалась, что это Катя наводит порчу, но у нее не было доказательств, Витька смеялся над суеверной любовницей.

У Кати рос живот, она хорошела, завивалась, Витька смирял себя мыслями о том, что смуглые быстро стареют, к тому же Машка без детей, хорошо встречаться и так, а там будь что будет.

Наташа с мужем перешла на новую квартиру в совхоз, Машка осталась одна.

Она вырывала и бросала в печь седые волосы, по ночам жгла лампаду, курила ладан, атласная лента "Живый в помощи" перетерлась на ее груди. Однажды она, как обычно, оставила курящуюся кадильницу на подоконнике, но закрыла окно - от угара ее спасли соседи, они увидели, что за окном Машкиного дома стоит серое, сложно сплетенное из волокон дыма облако, и подумали, что случился пожар. Машку вынесли и откачали, с тех пор ее тошнило от запаха ладана - это сказывалась порча.

Машка была в отчаянье, увидев случайно в "Искре" маленькую Ольгу - она на велосипеде приехала к подружке - Машка зазвала ее к себе и дала девочке банку вишневого варенья.

- Скажи мамке, ей ваша тетя Дуня передает - пусть попробует, либо доварилось, либо нет.

Спицы девочкиного велосипеда зазвенели на крыльце как гусли - это кошка решила поточить когти.

Девочка все слово в слово передала матери, запросила варенья. "Да открой же да ешь" - Кате было хорошо, сегодня ребенок впервые задвигался во чреве, она содой перемывала тарелки, ставила на подоконник. В мокром солнце они казались наполненными новыми монетами, высыхали, монеты исчезали на глазах.

Дочка лизнула зеленоватый ободок банки, он был горек, она заплакала, Катя, догадываясь, сама тронула языком. На следующий день она, завернув банку в наволочку, поехала с дочкой и сестрой в Лебедянь, в милицию.

Машка узнала об этом на работе. В обед она развела остатки крысиного яда, приготовленного некогда для свояка, в стакане самогона и выпила. Вечером Витька нашел ее в комнате. В блевотине, пытаясь сдержать судороги, она грызла железную спинку материной кровати, кровь из прокушенного языка окрасила атласную ленточку с молитвой, в кулаке Машка сжимала нательный крестик - шнурок душил ее. Так порченые корчились на церковном полу. Машкина мать смотрела с траурного портрета на агонию своей дочери, повторяющую агонию отравленного зятя.

Витька окунал голову возлюбленной в ведро с водой, подтащил тяжелеющую Машку к колонке, но не смог разжать ей зубы, чтобы напоить. Она умерла в его руках, вцепившись в него, как будто хотела унести с собой в могилу, и синяки, оставленные на предплечьях мертвыми пальцами, долго не сходили - Катя боялась смотреть на них в темноте.

Осенью она потеряла ребенка, из-за козы. Катя вышла в сад нарвать яблок для компота - молодая отвязавшаяся коза, заигрывая с женщиной, поддала ей сзади рогами. Катя упала на падалицы, коза убежала, испугавшись ее крика, запах прелых яблок и теплой сухой травы пронзил Катю одновременно с болью.

Сосед до смерти застегал козу, под вой матери и жены. Больше Катя забеременеть не могла. После смерти Машки Витька стал пьяницей. Ему случалось побивать Катю, она смело отвечала тем же, драчливость их была известна в округе.



Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?
278071  2007-11-22 22:38:23
А. В. http://www.pereplet.ru/avtori/voronin.html
- Блестящий пример современной женской прозы. Образно, интенсивно, эмоционально. Чем-то напоминает Эльфриду Елинек.

295045  2011-01-10 14:50:32
Эдуард http://opentrip.ru/дилетантское-путешествие-в-европу/
- [цитата]Блестящий пример современной женской прозы. Образно, интенсивно, эмоционально. Чем-то напоминает Эльфриду Елинек.[/цитата]

Абсолютно с Вами согласе, мне тоже напомнило слекга Эльфриду.
________________
Эдуард

320137  2015-01-06 12:18:40
Александр
- Не воспринимаю, когда "открытыми руками да в молочную кашу"

320603  2015-01-21 05:09:33
Алексей
- Хороший слог, с начала очень вкусно читать, но к середине повествования красота слога уступает ключевое место сюжетности прозы, а к концу остается только сам оголенный сюжет, который утомляет.

330450  2015-10-26 08:59:31
Produk Green World http://produkgreenworld.web.id/
- Produk Green World

Русский переплет



Aport Ranker


Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100